Четвертая часть «Так говорил Заратустра» Ницше завершает философский путь героя, раскрывая его внутренние метания и взаимодействие с «высшими людьми» — символами эпохи, потерянными в поиске смысла. Вы погрузитесь в мир, где смерть Бога становится фоном для рождения новых ценностей, а отчаяние и сострадание трансформируются в движение вперед. Здесь Заратустра сталкивается с лицемерием добродетели, иллюзиями спасения и попытками вернуться к старым истинам, которые уже не работают. Он учит, что радость и боль неразделимы, а истинное преображение возможно только через принятие вечности и цикличности жизни. Эта часть — о завершении паломничества героя и его осознании собственного предназначения. Вы узнаете, как Ницше через образы танца, смеха и животных-символов (орёл, змея, лев) передаёт идеи силы, свободы и преодоления. Особое внимание уделено концепции вечного возвращения, где каждый миг жизни должен быть достоин повторения. Четвертая часть становится кульминацией учения о Сверхчеловеке, показывая, как слабость и отчаяние становятся началом для рождения нового.
Пересказ части четвертой «Речи Заратустры»
Прочитав четвертую (последнюю) часть книги, вы поймёте, как радость и боль переплетаются в вечность, а человеческая слабость становится стартовой площадкой для преодоления.
Жертва медовая
Заратустра сидит на камне у своей пещеры, размышляя о времени, которое бежит, не останавливаясь, пока он не замечает его хода. Его волосы поседели, а звери, спутники его уединения, наблюдают за ним с любопытством. Они предполагают, что он ищет счастье, но Заратустра отвечает, что давно отказался от стремления к нему, сосредоточившись на своём деле. Он сравнивает своё состояние с растопленной смолой, которая тяжелым грузом лежит на нём, но затем признаётся, что это не смола, а мед — символ внутреннего изобилия. «Это — мед в жилах моих; он делает кровь мою гуще, а душу — спокойнее». Животные советуют ему подняться на высокую гору, и Заратустра соглашается, попросив мед для жертвы.
Достигнув вершины, Заратустра остаётся один и смеётся над своим планом принести «жертву медовую». Он объясняет, что это лишь метафора: он не жертвует, а щедро расточает дары, которые получил. Мед становится приманкой для «рыб» — людей, которых он хочет привлечь. «Разверзнись и выброси мне рыб и сверкающих крабов! Лучшей притравой своей приманю я сегодня самых диковинных человеческих рыб!» Он видит мир как море, полное чудес, и себя — как рыболова, закидывающего удочку в человеческую бездну. Заратустра уверен, что его судьба не торопится, но придет в своё время, и он ждёт, стоя на вечных скалах, как охотник, терпеливо готовящийся к нисхождению. «Пусть же теперь поднимаются они вверх, ко мне: ибо жду я знамения, возвещающего, что настал час нисхождения моего».
Крик о помощи
Заратустра сидит перед своей пещерой, размышляя о времени и своей миссии. Его посещает прорицатель, некогда бывший гостем, который предвещает беду: волны великого бедствия подступают к горе, где живёт Заратустра. Прорицатель слышит крик о помощи, доносящийся из глубин моря, и утверждает, что это зов «высшего человека», обращающегося к Заратустре. «Высший человек! Что ему нужно здесь?» – восклицает тот, испытывая ужас и недоумение. Прорицатель настаивает, что этот крик требует действий: «Пора, давно пора!» – звучит из бездны, но Заратустра колеблется, не понимая, почему именно его призывает этот голос.
Прорицатель, оставшись один, жалуется на тщетность поисков счастья, утверждая, что «все равно ничто не вознаграждается». Однако Заратустра, вернув себе решимость, решает отправиться в лес, чтобы разыскать высшего человека, возможно, страдающего от преследований. Он уверяет, что в его владениях никто не пострадает, даже среди диких зверей. Перед уходом он шутливо называет прорицателя «плутом» и «ворчливым медведем», обещая вернуться вечером. «Ты – плут! Я понял: ты хочешь избавиться от меня!» – смеётся прорицатель, обещая ждать его в пещере, словно «колода». Заратустра же уходит, полный решимости ответить на таинственный зов, несмотря на предчувствия и сомнения. «И будешь ты плясать под песни мои, словно ученый медведь» – заканчивает он, оставляя за собой напряжённое ожидание встречи с судьбой.
Беседа с королями
Заратустра, странствуя по горам и лесам, встречает двух королей, одетых в пурпурные пояса и украшенные коронами, которые ведут нагруженного осла. Удивлённый их появлением в своём «царстве», он прячется, но вскоре выходит к ним, услышав их разговор. Короли, разочарованные современным обществом, признаются, что бегут от лживой аристократии, где «добрые нравы» превратились в лицемерие, а власть — в пустую маску. «Мы – не первые среди людей, но должны разыгрывать эту роль для толпы: и от этой лжи пресыщение и отвращение овладели нами». Они ищут «высшего человека», который должен стать истинным властителем, способным поднять мир из хаоса. Заратустра, узнав в их словах отзвук своих мыслей, радуется и предлагает им путь к своей пещере, обещая вернуться после ответа на крик о помощи.
Короли восхищаются учением Заратустры о войне и храбрости, процитировав его слова: «Добро – это быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель». Они вспоминают времена отцов, когда жизнь ценилась через битвы, а мир казался холодным. Однако Заратустра, наблюдая за их миролюбивым обликом, с трудом сдерживает смех, понимая их романтизацию прошлого. Перед уходом он шутливо предупреждает, что в его пещере им придётся долго ждать, ведь «где ныне лучше всего обучаются ожиданию, как не при дворе?». Оставляя их, он уходит, оставляя напряжённое ожидание встречи с судьбой и зовом, который всё ещё звучит где-то в глубинах.
Пиявка
Заратустра, углубившись в размышления, нечаянно наступает на человека, лежащего у болота и ловящего пиявок. Тот, испугавшись и рассердившись, обрушивается на него проклятиями, но Заратустра, овладев собой, предлагает притчу о путнике и собаке, чтобы смягчить конфликт. «Подобно путнику, мечтающему о чем-то далеком, который на пустынной улице нечаянно толкает ногой спящую на солнце собаку». Увидев, что человек истекает кровью от укусов пиявок, Заратустра предлагает перевязать его раны и приглашает к себе в пещеру. Незнакомец, узнав в собеседнике Заратустру, преображается: он признаётся, что ради встречи с ним и изучением «пиявки совести» терпеливо выслеживал её в болоте.
Человек, назвавший себя «совестливым духом», рассказывает, что посвятил себя исследованию мозга пиявки, считая это единственной подлинной наукой. Он убеждён, что истинное познание требует жесткости и сосредоточенности: «Совесть духа моего требует от меня, чтобы знал я что-нибудь одно и не знал ничего другого». Заратустра, восхищённый его принципами, напоминает слова о духе как силе, «которая сама надрезает жизнь». «Дух есть жизнь, которая сама надрезает жизнь» — эти слова связывают их в едином стремлении к глубине и честности. Перед уходом Заратустра обещает гостеприимство в своей пещере, но сам устремляется прочь, вновь услышав крик о помощи, оставляя за собой напряжённое ожидание нового поворота судьбы.
Чародей
Заратустра встречает человека, корчащегося на земле и изливающего душу в страстной поэтической мольбе к невидимому Богу. Тот причитает о холоде одиночества, о «раскаленных иглах» холода, пронзающих плоть, и о преследующей его Мысли, скрытой в тучах. «О, почему терзаешь ты меня тупыми стрелами? Что еще увидел во мне твой злорадный, твой молниеподобный взгляд?» Он взывает к Богу как к «охотнику», «истязателю» и «ревнивцу», обвиняя Его в жестокости и желании мучить, а не уничтожить. Человек просит не смерти, а любви и тепла, но в то же время упрекает Бога в коварстве, называя себя Его «дичью» и «сокрытым тучами разбойником». Его крик — это крик разорванного между отчаянием и жаждой близости, между проклятием и мольбой.
Однако Заратустра быстро понимает, что перед ним не истинный страдалец, а актер, разыгрывающий драму. Он бьет чародея посохом, обвиняя в лицедействе и обмане. «Ты лжив: тебе ли говорить об истине! Ты, павлин из павлинов, ты, море тщеславия». Чародей признается, что хотел испытать Заратустру, изображая «кающегося духом» и «преображенного». Он рассказывает, как стремился казаться великим, но ложь сокрушила его. «Крушение мое – это правда!» Его саморазоблачение превращается в парадоксальное признание слабости: он устал от ненастоящих масок, но всё же не может быть искренним даже в своих раскаяниях. Заратустра видит в нем символ разложения искусства и личности, где даже страдание превращается в спектакль.
Чародей объясняет, что ищет «человека, честного во всем, праведника познания, сосуд мудрости, великого человека». «Разве не знаешь ты это, Заратустра? Я ищу Заратустру». Заратустра отвечает с иронией, указывая, что истинное величие невозможно найти среди толпы, где «все сегодняшнее принадлежит черни». Он советует искать в своей пещере, но сомневается в успехе: «Правда, сам я ни разу еще не видел великого человека. Грубы еще глаза даже у самых проницательных для всего великого». Диалог завершается, когда Заратустра, утешенный, уходит, оставляя чародея с его тщетными поисками. Перед нами остается вопрос: может ли величие существовать в мире, где каждый маскарад становится единственной правдой?
В отставке
Заратустра встречает старого человека, сидящего на дороге, и узнаёт в нём последнего Папу — бывшего служителя умершего Бога. Тот рассказывает, что ищет «последнего благочестивого человека», но не находит его, так как даже святой в лесу умер, оставив после себя лишь волков, оплакивающих его кончину. Папа признаётся, что теперь он «в отставке»: Бог мёртв, и он лишился господина, но не обрёл свободы. «Потому и поднялся я в эти горы, чтобы, наконец, устроить себе праздник, как подобает последнему Папе и Отцу церкви». Его паломничество превратилось в поиск Заратустры, которого он считает «самым благочестивым из тех, кто не верует в Бога».
В разговоре с Папой Заратустра задаёт вопрос о смерти Бога, намекая, что именно сострадание стало причиной Его гибели. «Правду ли говорят, что сострадание задушило Его, когда увидел Он человека, висящего на кресте?» Папа подтверждает, что Бог умер от избытка любви, превратившейся в ад. Он описывает Бога как стареющего деспота, который сначала был суров и мстителен, а затем стал жалостливым и вялым, «скорчившись на печке, брюзгал и жаловался на слабость в ногах». Заратустра критикует Бога за двусмысленность и неспособность говорить ясно, обвиняя Его в том, что Он «всегда был неоднозначен» и карал свои творения за неудачи.
Папа, несмотря на критику Заратустры, видит в нём скрытое благочестие. Он утверждает, что Заратустра «гораздо благочестивее, чем думаешь», так как его неверие рождается из честности, способной разрушить границы добра и зла. «Не само ли благочестие твое не позволяет тебе веровать? А великая честность твоя еще выведет тебя даже за пределы добра и зла!» Заратустра соглашается принять Папу в своей пещере, но уходит, услышав крик о помощи. Перед уходом он повторяет: «Он окончательно мёртв», оставляя старика с его тоской и вопросом: может ли человек обрести смысл в мире без Бога?
Самый безобразный человек
Заратустра, следуя по горам и лесам, попадает в мрачную долину, названную «Смертью Змей», где встречает человека, чьё уродство вызывает у него стыд и отвращение. Этот человек, назвавший себя «самым безобразным», признаётся, что он — убийца Бога. Его поступок был актом мести за всевидящий взгляд Бога, который «видел все глубины и основания человека, весь его скрытый позор и безобразие». «Бог, который видел все, даже человека: этот Бог должен был умереть! Ибо невыносимо для человека, чтобы был у него подобный свидетель». Он утверждает, что Бог погиб из-за своего же сострадания, которое стало невыносимым обвинением в адрес человечества.
Разговор переходит в размышления о природе сострадания, которое человек называет проклятием современности. Он бежит от «маленьких людей», превративших сострадание в добродетель, и видит в Заратустре единственного, кто понимает его. «Ты разгадал лучшую – и в то же время худшую из загадок моих, – ты разгадал меня самого, и то, что совершил я». Самый безобразный человек обвиняет общество в лицемерии, утверждая, что «маленькие люди» ценят только то, что соответствует их ограниченным представлениям о добре и истине. Он видит в Заратустре защитника, способного противостоять массовому рабству перед состраданием.
Заратустра, охваченный холодом и размышлением, советует человеку искать убежище в своей пещере, где каждый найдёт своё место. Перед уходом он подчёркивает, что человек есть нечто, что должно быть преодолено: «Я люблю тех, кто способен на великое презрение. Однако человек есть нечто, что должно преодолеть». Самый безобразный становится символом трагического осознания конца эпохи, где смерть Бога порождает как свободу, так и бездну. Заратустра уходит, размышляя о хрупкости человеческой природы, которая одновременно полна стыда и гордыни, презрения к себе и жажды величия.
Добровольный нищий
Заратустра, охваченный холодом после встречи с самым безобразным человеком, неожиданно чувствует тепло и согревается, оказавшись среди стада коров. Он обнаруживает, что животные внимают речам добровольного нищего — человека, который отказался от богатства, чтобы жить среди бедных, но был ими отвергнут. Теперь он пытается постичь счастье через общение с коровами, утверждая, что их способность пережёвывать пищу символизирует урок для людей: «Если бы даже человек приобрел весь мир и не научился бы как следует пережевывать: что пользы ему!». Нищий видит в коровах пример безмятежности, свободной от человеческого отвращения и забот. Заратустра, сначала удивлённый, разгоняет стадо, опасаясь, что человеку нужна помощь, но понимает, что тот добровольно выбрал этот путь.
Добровольный нищий рассказывает Заратустре о своём разочаровании в богатых, которых он называет «колодниками богатства», и в бедных, чьё возмущение мелкими благодеяниями превратилось в ненависть. Он утверждает, что ныне царит эпоха мятежа черни, где даже нищета потеряла своё благочестивое значение: «Царство небесное – у коров». Заратустра отмечает, что дарение сложнее принятия, особенно в мире, где «все низкие одержимы трусливой жаждой бунта». Нищий, однако, убеждён, что богатые и бедные стали едины в своей пошлости, и потому бежит от них, находя утешение в простоте животных.
Заратустра насмешливо замечает, что нищий слишком суров к себе и окружающим, несмотря на его мягкое лицо и слёзы. Он советует ему поговорить с орлом и змеёй, своими животными, которые лучше понимают природу счастья. «Ты должен увидеть и моих зверей – моего орла и змею мою; подобных им не найдешь теперь на всей земле». Заратустра шутливо предупреждает, что мед в его пещере — «сотовый мед, прохладный, словно лед» — может стать лучшей пищей для размышлений, чем коровья жвачка. Уходя, он советует нищему оставить стадо, ведь даже самые нежные друзья — лишь временные наставники. Перед уходом Заратустра иронично называет его «близким сердцу», но отгоняет лесть, замахнувшись посохом, чтобы тот не смел превращать его в идеал.
Тень
Заратустра, оставшись один после разговора с добровольным нищим, слышит крик: это его тень просит подождать. Он, раздражённый, ускоряет шаг, чувствуя, что его горное уединение нарушено. «Право, это уже чересчур; горы эти кишат людьми, царство мое не от мира сего». В погоне за свободой он бежит, но вскоре останавливается, чтобы разобраться в происходящем. Сзади за ним следует его тень — измождённая, черная, словно «привидение, бегущее по собственной воле». Она признаётся, что много лет шла за ним, разрушая всё, во что верила, но потеряла цель и теперь ищет утешение.
Тень рассказывает о своём пути: она разрушала кумиры, опрокидывала границы, бросалась в любые опасные желания. «Нет ничего истинного, все дозволено» — была её вера, но теперь она устала и потеряла даже способность любить себя. Она искала дом, но нашла лишь вечное «везде», «нигде» и «напрасно». Её сердце стало «дерзким и усталым», воля — непостоянной, а поиски родины истощили её. Тень признаётся, что даже начала чувствовать соблазн вернуться к чему-то определённому, хотя раньше презирала всё ограниченное и незыблемое.
Заратустра, слушая признания тени, видит в ней отражение собственных испытаний, но предупреждает о опасности потерять путь окончательно. Он советует ей найти покой в своей пещере, указывает дорогу и уходит, чувствуя, что «тень уже надвигается на него». Перед уходом он напоминает: «Ты утратила цель: увы, как избыть, как забыть тебе эту утрату?». Заратустра уходит в одиночество, чтобы очиститься от груза чужих сомнений, оставляя тень с её вечным вопросом о смысле и доме.
В полдень
Заратустра, уставший от встреч с разными странниками, бежит в одиночество, стремясь обрести внутреннее равновесие. В полдень он останавливается у старого дерева, увитого виноградной лозой, и решает отдохнуть в его тени. Перед сном он любуется красотой дерева и плодов, но внезапно уступает желанию лечь и уснуть, забыв о жажде. «Одно бывает необходимее другого» — мелькает у него в голове, прежде чем он погружается в сон, оставив глаза открытыми, чтобы любоваться природой.
Во сне Заратустра переживает состояние гармонии с миром, описывая его как «золотую печаль» и «янтарную каплю счастья». Он чувствует, как сон «танцует по нему, легкий, словно перышко», и сравнивает своё сознание с кораблём, причалившим к берегу вечности. «Мир стал совершенным? Округлым и зрелым?» — спрашивает он себя, ощущая, как время замедляется, а сердце наполняется необъяснимой радостью. Его душа вытягивается, становясь «странной, усталой и блаженной», словно достигшей покоя после долгих странствий.
Проснувшись, Заратустра насмешливо называет себя «соней» и «воришкой времени», но вновь засыпает, поддавшись очарованию момента. Когда он окончательно встает, солнце всё ещё стоит высоко, и он понимает, что провёл в забытьи недолго. «Время не остановилось» — констатирует он, ощущая, как реальность вновь вовлекает его в свой поток. Перед уходом Заратустра задаётся вопросом: «Когда снова вберешь ты в себя душу мою?», оставляя за собой след мимолётного единения с вечностью и возвращаясь к пути, полному вызовов.
Приветствие
Заратустра возвращается в свою пещеру вечером и слышит крик о помощи, доносящийся изнутри. Внутри он обнаруживает всех тех, кого встречал за день: двух королей, старого чародея, последнего Папу, добровольного нищего, свою тень, совестливого духа, мрачного прорицателя и осла. Самый безобразный человек, облачённый в корону и пурпурные пояса, сидит среди них. Заратустра, удивлённый, шутливо приветствует гостей, называя их «отчаявшимися» и предлагая убежище. Он подчёркивает, что его пещера — место, где никто не должен отчаиваться, и приглашает их разделить с ним трапезу и отдых. «Здесь царство моё и держава моя: и пусть всё моё в этот вечер и эту ночь будет вашим». Его слова полны иронии, но в них звучит искреннее желание утешить тех, кто пришёл к нему.
Король справа отвечает от лица всех гостей, восхваляя Заратустру за его гордое смирение и силу воли. «Не растёт на земле ничего более радостного, о Заратустра, чем высокая сильная воля». Гости признаются, что их приход стал знамением: вскоре к Заратустре придут «лучшие, чем мы», — те, кто преодолел отвращение и пресыщение, чтобы обрести новую надежду. Однако Заратустра резко прерывает их, заявляя, что не этих людей ждал в своих горах. Он отмечает их слабость, искажённые души и ограниченность. «Вы недостаточно высоки и сильны. Вы только мосты: да пройдут по ним высшие на ту сторону!». Он ждёт других, настоящих «детей» — сильных, бодрых, гармоничных, чьё пришествие станет началом нового мира. Заратустра утверждает, что не спустится вниз, пока не придут именно они, оставляя за собой напряжённое ожидание и предчувствие грядущего преображения.
Вечеря
Заратустра, вернувшись в пещеру, обнаруживает, что его гости, собравшиеся за день, ждут ужина, и прорицатель напоминает ему о необходимости накормить их: «Не всю принесешь речь, а хочется есть!». Заратустра, смеясь, соглашается устроить пир, но подчеркивает, что каждый должен принять участие в приготовлениях, даже короли. Король слева объявляет, что у них есть вино, доставленное на осле, но не хватает хлеба, на что Заратустра отвечает, что хлеб — не главное для отшельника, и предлагает мясо ягнят, плоды, коренья и орехи, добавив, что мясо следует готовить с пряным шалфеем, как он любит. Добровольный нищий, привыкший к простой пище, возражает против мяса и вина, но Заратустра, обращаясь к нему, напоминает, что его учение не для всех, и что истинные последователи должны быть сильны, бодры и радостны в бою и пире, принимая труд как праздник. «Все лучшее принадлежит мне и моим; и если нам не дают, то мы берем лучшую пищу, самое ясное небо, сильные мысли, красивых женщин!» — провозглашает он, подчеркивая разницу между собой и своими гостями. Король справа, поражённый, замечает, что редко можно услышать такие мудрые и жизнеутверждающие слова от мудреца, а осёл, как всегда, поддерживает его своим знаменитым «И-А», знаменуя начало долгого пира, во время которого гости говорят только о высшем человеке, ожидая тех, кто действительно способен преодолеть отчаяние и обрести новую надежду.
О высшем человеке
Заратустра обращается к «высшим людям», утверждая, что толпа, провозгласившая равенство всех, не способна понять истинную ценность. «Нет никаких высших, мы все равны» — кричит чернь, но Заратустра призывает уходить с базара, где ложь равенства губит душу. Он напоминает, что Бог, бывший опорой иллюзий, мёртв, и только с его смертью становится возможным рождение Сверхчеловека. «Бог умер: ныне хотим мы, чтобы жил Сверхчеловек». Высшие люди, страдающие от отчаяния и презрения, — носители потенциала для преображения. Их муки — родовые боли нового мира, где человек должен быть преодолён.
Заратустра подчеркивает, что его цель — не спасать, а вести к превосходству. Он не интересуется «ближним», бедными или добрыми, а видит в человеке переход и уничтожение. «Если что и люблю я в человеке, так это то, что он — переход, закат и уничтожение». Высшие люди, способные на глубокое презрение, могут обрести великое почитание. Их отчаяние — знак, что они не покорились малой добродетели, царящей среди «толпы», которая превозносит смирение и осмотрительность. «Все, что бабского и рабского рода… жаждет быть господином человеческой судьбы».
Мужество, о котором говорит Заратустра, — это сила взглянуть в бездну и победить страх. «Тот, кто, зная страх, побеждает его; кто смотрит в бездну, но смотрит с гордостью». Он призывает к действию, а не к созерцанию, и осуждает тех, кто пытается исправить прошлое или укрыться в уединении. «Если хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами!» Его учение о «великом грехе» как источнике утешения противопоставлено морали малых людей, где добро — лишь маска страха перед жизнью.
Заратустра предостерегает от добродетели, превышающей силы человека, и призывает не следовать слепо отцовским путём. «Не будьте добродетельны свыше своих сил!» Он насмехается над попытками строить «исправительные дома» для борьбы с внутренним скотом, напоминая, что в уединении растёт не только свет, но и тьма. «В уединении растёт то самое, что человек приносит в него». Истинные созидатели не заботятся о «ближнем»: их любовь направлена на плод, ещё не рождённый, — на будущее, а не на прошлое.
Финал пронизан призывом к смеху и танцу как священным актам. «Смех объявил я священным» — провозглашает Заратустра, видя в лёгкости и радости выход за пределы отчаяния. Он сравнивает высших людей с котлами, где бурлит человеческое будущее, и напоминает: даже неудачи — ступени к величию. «Чем благороднее, тем редкостнее». Заратустра рисует себя как танцующего пророка, несущего бурю, а не свет, и бросает вызов: «Вы, лихие танцоры, выше и выше вздымайте сердца ваши!» — чтобы смех стал оружием против старого мира.
Песнь тоски
Заратустра выходит из пещеры, где собрались его гости, чтобы насладиться свежим воздухом и одиночеством среди природы. Он встречает своих зверей — орла и змею — и с благодарностью осознает, как любит их, противопоставляя их «высшим людям» внутри пещеры, от которых, по его мнению, исходит дурной запах. «Я люблю вас, звери мои!» — повторяет он, находя в общении с ними чистоту и гармонию, недоступную людям. Заратустра чувствует себя свободнее и легче вне компании отчаявшихся гостей, где воздух наполнен тяжелыми разговорами о смысле и страдании. Его слова о зверях становятся метафорой возвращения к природной истине, свободной от лжи и лицемерия человеческого мира.
Старый чародей, оставшись в пещере, начинает петь о вечере и сумерках, где дух тоски становится демоном, подчиняющим человека. Он описывает Заратустру как «безумца и поэта», способного лишь к «ухищреньям речи» и созданию «мостов из слов — разноцветных радуг». «Безумец, поэт — и только!» — насмехается он, показывая, что даже величайший пророк не может быть истинным «женихом истины», но скорее хищником, наслаждающимся охотой. Чародей рисует Заратустру как «зверя изворотливого и хищного», скрывающего лицо под «разноцветной маской», и подчеркивает, что его призвание — терзать и разрушать, как орёл, нападающий на ягнят. «Тебе бы зверем быть — могучим и надменным, блаженно-кровожадным, божественно и дьявольски прекрасным» . Песнь завершается образом увядания цветов под лунным светом, символизирующим уход дневной мудрости и погружение в тоску, где «пламя сердца» гаснет в поисках истины. «Помнишь ли ты, пылкое сердце мое, как некогда тебя снедала жажда?» — звучит как напоминание о трагичности пути, где даже прозрение ведёт к опустошению.
О науке
Совестливый дух прерывает песнь чародея, который пленяет собравшихся «высших людей» своими мрачными чарами. Он обвиняет чародея в том, что тот «отравляет воздух» и соблазняет «жаждой неведомых пустынь». «Горе всем свободным умам, которые не остерегаются подобных тебе чародеев!» — восклицает он, подчеркивая, что страх — основа науки и человеческой добродетели. Совестливый дух утверждает, что страх перед «внутренним скотом», о котором говорил Заратустра, стал началом научного поиска: «Искони взращивался в человеке страх перед дикими животными, включая и того зверя, которого таит он в себе и сам же страшится». Он видит в Заратустре опору — «самую прочную башню и самую крепкую волю» — и упрекает гостей в поиске опасностей, а не стабильности.
Заратустра, вернувшись в пещеру, отвечает совестливому духу с иронией, бросая ему розы и насмехаясь над его «истинами». Он опровергает связь науки со страхом, утверждая, что человек стал человеком благодаря мужеству и завоеванию добродетелей «диких зверей»: «У самых диких и бесстрашных зверей похитил человек, ревнуя, все их добродетели: и только так сделался он человеком». Заратустра видит в мужестве и духе приключения истинную «предысторию» человечества, а страх — лишь исключение. Чародей, уступая, шутит, что «злой дух» ушёл, и предсказывает, что Заратустра вновь простит его глупости. «Он – любит врагов своих: из всех, кого только видел я, лучше всех овладел он этим искусством». Диалог завершается смехом гостей и попыткой Заратустры уйти к своим зверям, оставляя за собой вопрос о природе человеческого величия — в страхе или в смелости.
Среди дочерей пустыни
Заратустра, готовый уйти из пещеры к своим зверям, останавливается, когда его тень умоляет остаться, чтобы не допустить возвращения «прежней смутной тоски». Гости, собравшиеся внутри, погружены в меланхолию: старый чародей делится мрачными чарами, Папа плачет, а короли сдерживают «скверную игру медленно ползущих облаков». Тень Заратустры, взяв арфу, начинает петь о своём опыте среди «дочерей пустыни» — девушек Востока, чья красота и чистота контрастируют с «сырой, угрюмой Европой». Он восхищается их «лазоревыми небесами» и «разукрашенными лентами загадками», описывая их как «сладчайших фиников», томящихся в страсти. «Поистине, достойно удивленья, что я – вблизи пустыни и в то же время от нее далек и не опустошен» — признаётся он, чувствуя себя как «озеро-крошка», где он «низринулся в сладчайшие пределы».
Песнь странника наполнена противоречиями между восточной чистотой и европейским недоверием. Он сравнивает себя с фиником, «алчущим укуса белоснежных зубов», и с пальмой, которая «как танцовщица сгибает стройный стан». Однако в этом восторге сквозит тревога: пальма, стоящая «на одной ноге», теряет вторую половину, возможно, утраченную в борьбе с «ужасным чудовищем» или разгрызённую «львом с пышной желтой гривой». «Быть может, она уже обглодана, разгрызена на части? О горе! Не иначе, как съедена она!» — восклицает он, олицетворяя страх утраты гармонии. В завершение песни он призывает «достоинство добродетели» и «рев высоконравного льва», но признаётся, что как европеец, не может быть свободен от внутреннего конфликта. «Пустыня ширится: горе тому, кто пустыни таит!» — звучит как предупреждение о том, что истинная свобода возможна лишь в открытой, безмятежной пустоте, а не в оковах европейского скепсиса.
Пробуждение
После песни тени Заратустры пещера наполнилась шумом и смехом собравшихся гостей. Они говорили все разом, даже осёл не оставался безмолвен, что вызвало у Заратустры лёгкое отвращение и озорное настроение. Он радовался их веселью, видя в нём признак выздоровления. «Они уже немолоды и смеются, и выздоравливают по-своему; куда более худшее выносили уши мои и не возмущались». Заратустра отмечал, что его пища — пища воинов и завоевателей — пробуждает в гостях новые желания, раскрывает их сердца и возвращает счастливые часы. Он считал, что благодарность гостей — лучший признак выздоровления и ожидал, что они скоро придумают себе праздники и поставят памятники прежним радостям.
Однако внезапно шум и смех сменились мёртвой тишиной, что сильно удивило Заратустру. Он подкрался к входу в пещеру и увидел поразительную картину: все высшие люди, включая королей, Папу, чародея и других, стояли на коленях и молились ослу, как будто он был их богом. «Все они снова стали благочестивыми, они молятся, они обезумели!» — воскликнул Заратустра, не веря своим глазам. В этот момент самый безобразный человек начал произносить благочестивую литанию в честь осла, повторяя: «Аминь! Честь, и хвала, и мудрость, и благодарение, и сила, и слава Господу нашему во веки веков!», на что осёл отвечал своим знаменитым «И-А».
Заратустра наблюдал за этим зрелищем с удивлением и некоторой долей разочарования, понимая, что даже «высшие люди» склонны к идолопоклонству и могут найти утешение в самых неожиданных формах. Их молитва ослу стала символом того, как легко человек может вернуться к старым формам веры, даже если они абсурдны. Для Заратустры это было напоминанием о том, что преодоление прошлого требует постоянной бдительности, и что даже те, кто казался проснувшимся, могут снова погрузиться в иллюзии. Осёл, с его вечным «И-А», стал не только объектом поклонения, но и метафорой человеческой покорности перед ложными истинами.
Праздник осла
Заратустра возвращается в пещеру и обнаруживает своих гостей в состоянии религиозного экстаза: они молятся ослу, как будто он бог. Он резко прерывает литанию, изумлённый и раздражённый их поведением. «Чем это вы тут занимаетесь, приятели? Счастье ваше, что никто, кроме Заратустры, не видел вас» — восклицает он, поднимая молящихся с колен. Он насмехается над последним Папой, который оправдывает этот культ, утверждая, что лучше молиться Богу в образе осла, чем вовсе без образа. Чародей и совестливый дух признают абсурдность происходящего, но оправдывают его как необходимость для тех, кто потерял веру. Самый безобразный человек, улыбаясь, называет Заратустру «плутом» и напоминает, что именно его учение о смехе как оружии разрушения вдохновило их на этот ритуал. «Убивают не гневом, а смехом» — цитирует он слова Заратустры, подчёркивая, что даже смерть Бога может быть переосмыслена через иронию.
Заратустра, хотя и критикует их за возврат к идолопоклонству, не осуждает окончательно. Он видит в этом признак выздоровления, ведь «такое могут выдумать лишь выздоравливающие». «Не забывайте этой ночи и этого ослиного праздника, о высшие люди! Будучи у меня, выдумали вы это». Он советует им продолжать отмечать праздник из любви к себе и к нему, признавая, что даже глупость и детские игры могут стать началом нового сознания. Заратустра подчёркивает: «мы стали мужественны, мы стали мужами, и потому желаем мы земного царства», отвергая идеалы небесной благодати в пользу земной радости. Его ирония становится способом принять чужие слабости, но одновременно напомнить, что истинное преображение рождается не в молитвах, а в дерзком движении вперёд.
Песнь опьянения
Заратустра и собравшиеся в пещере «высшие люди» выходят ночью на свежий воздух, где их встречает серебристый свет луны и таинственная атмосфера. Самый безобразный человек, переживший внутреннее преображение, провозглашает: «Так это была жизнь? – скажу я смерти. – Ну что ж! Еще раз!». Его слова становятся откровением для гостей, которые осознают, что благодаря Заратустре научились ценить жизнь. Они бросаются к нему, целуют руки, смеются и плачут, а старый прорицатель начинает танцевать от радости. Даже осёл, по легенде, вступает в хоровод, символизируя полное перевоплощение отчаявшихся в обретших надежду.
Заратустра, охваченный вдохновением, становится похож на «опьяневшего», его дух устремляется в будущее, а гости слышат долгий звон колокола, возвещающий полночь. «Грядет! Грядет! Приближается полночь!» — повторяет он, предвещая наступление решающего момента. Эта полночь становится метафорой вечности, где время сливается с пространством, а радость и скорбь раскрываются в своей глубине. Колокол, как голос прошлого и будущего, напоминает о том, что мир зрел и «виноградная лоза потемнела», готовая к сбору урожая.
В своих размышлениях Заратустра сравнивает себя с «сладкозвучной лирой», чьи песни доходят до самых скрытых уголков души. Он говорит о связи боли и радости: «Радость глубже, нежели скорбь», подчеркивая, что только через страдание рождается стремление к вечности. Болезнь, смерть, радость, любовь — всё это становится частью кругового танца существования. Он утверждает, что радость «жаждет боли, ада, ненависти», чтобы утвердить себя в бесконечности. «Всякая радость жаждет вечности» — звучит как ключевая идея, отражающая вечное возвращение.
Финал книги завершается «круговой песней», которую Заратустра предлагает исполнить гостям. «Спойте, о высшие люди, круговую песнь Заратустры!» — звучит призыв к единству через музыку и танец. Последние строки подводят итог: мир глубок, его радость и скорбь неразделимы, а полночь становится символом вечного цикла. «Мир созрел… хочет смерти от счастья» — так Заратустра завершает свой путь от отчаяния к утверждению жизни во всех её проявлениях. Его учение о вечном возвращении и радости, которая «жаждет боли», становится завершающим аккордом, объединяющим всех, кто прошёл через тень и обрёл свет.
Знамение
Заратустра просыпается рано утром, полный силы и света, словно солнце, выходящее из-за гор. Он размышляет о своих гостях — «высших людях», которые ещё спят, не слыша «звона» его утреннего пробуждения. «Не их ожидаю я тут, в горах моих. За дело своё хочу я приняться и начать свой день». Его звери — орёл и лев — уже бодрствуют, символизируя связь с истинной природой и силой. Но Заратустра чувствует нехватку тех, кто мог бы ответить ему, как звери, — истинных последователей, «детей» своей миссии.
Неожиданно к нему прилетают голуби, а за ними подходит лев, ласкающий его колени. «Дети мои близко, дети мои» — произносит Заратустра, ощущая исполнение знамения. Лев и голуби, воплощения силы и любви, становятся предвестниками нового этапа его пути. Когда «высшие люди» выходят из пещеры, лев рычит, пугая их, и они бегут. Заратустра осознаёт: его сострадание к ним было «последним грехом», но теперь настал час действия. «Вперёд! Явился лев, близко дети мои, созрел Заратустра, настал мой час: это моё утро, мой день загорается. Вставай, поднимайся, Великий Полдень!» — так он завершает размышления, готовясь к встрече со своим предназначением.
