Третья часть книги «Так говорил Заратустра» Фридриха Ницше представляет собой философскую поэму, пронизанную размышлениями о смысле бытия, свободе и преодолении. В ней Заратустра, символ мудрого провидца, сталкивается с внутренними и внешними испытаниями, стремясь раскрыть людям идею вечного возвращения и необходимость создания новых ценностей. Через образы гор, пещер, зверей и метафоры танца, песни и борьбы автор исследует парадоксы человеческой природы, противостояние между тяжестью долга и легкостью творчества, а также роль случайности в судьбе каждого.
Эта часть углубляет ключевые концепции Ницше: Сверхчеловек как идеал преодоления, критика морали рабства, отрицание пассивного благочестия и призыв к активной воле. Ницше через поэтический язык и драматические диалоги приглашает Вас размышлять о том, как принять жизнь во всей её противоречивости, сохранив веру в силу духа и возможность самосовершенствования. Текст сочетает философскую строгость с эмоциональной напряженностью, побуждая к переосмыслению привычных истин.
Пересказ части третьей «Речи Заратустры»
Из третьей части вы узнаете о внутреннем кризисе и возрождении Заратустры. Через притчи о вечном возвращении, бледном преступнике, тайне времени и преодолении себя раскрывается путь к Сверхчеловеку. «Человек есть нечто, что должно быть преодолено» — главный лейтмотив, подчеркивающий необходимость творческого разрушения старого. Заратустра сталкивается с пустотой и безумием, но находит в этом силу: «Ты должен стать морем, чтобы вместить его» . Третья часть полна мистики: образы змеи, орла, святилища и «праздника духа» символизируют переход от одиночества к единению с избранными. Учение о вечном возвращении становится испытанием, где каждый шаг — это выбор: «Что может быть тяжелее? Но что обратно даст тебе силу» . Человек здесь — не цель, а процесс становления, где боль, радость и смех рождают новые ценности. Сверхчеловек — не идеал, а движение вперёд, которое «смеётся сквозь слёзы и побеждает».
Странник
Заратустра предстаёт как вечный странник, чья жизнь — бесконечное восхождение и странствие. Он признаётся: «Я странник, неустанно восходящий на горы», и видит в этом свою суть — не привязанность к местам, а движение к себе. «Человек живёт только тем, что внутри него» — говорит он, подчёркивая, что истинные испытания скрыты в глубинах души, а не на равнинах мира. Его путь к последней вершине — это путь, где «вершина и пропасть слились в одно» , и где мужество — в принятии невозможности вернуться. «Ты следуешь своим путём величия: здесь никто не смеет красться по следам твоим!» — напоминает он себе, что истинная цель — не в достижении, а в преодолении.
Заратустра сталкивается с одиноким морем, чьи «чёрные волны» напоминают о страдании, но он видит в нём не врага, а отражение собственной боли. «Любовь — вот опасность одинокого, любовь ко всему живому» — с грустной иронией отмечает он, осознавая, что его доброта может быть слабостью. Однако он не отрекается от неё, ведь именно через сострадание и смех над собой человек становится «мостом к Сверхчеловеку».
Подраздел раскрывает путь, где внешние горы — лишь отражение внутренних, а истинное величие — в умении смотреть «вниз на самого себя и звёзды свои» . Заратустра готов погрузиться в страдание, ибо «из самых глубин должно всё высочайшее взойти на высоту» . Для Ницше странствие — не бегство, а вечное возвращение к себе, где каждая вершина рождается из моря боли и готовности к новому началу.
О видении и загадке
Заратустра переживает один из самых трагических и пророческих моментов своего пути. В горах, где он поднимается по тропе, «взбирающейся вверх», его душу гнетёт «Дух Тяжести» — карлик, нашептывающий, что всё обречено на падение. «Ты – сокрушитель звезд, но каждый брошенный камень должен упасть!» — звучит голос этого демона, напоминая, что даже величайшие брошенные мысли вернутся в виде груза. Заратустра, однако, не сдается: «Мужество – наилучший убийца, мужество, которое нападает» — говорит он, отвергая уныние и решившись на борьбу с собой.
Он достигает «ворот Мгновения», где две дороги — «в вечность назад» и «в вечность вперед» — сталкиваются. «Все, что может произойти, уже было!» — звучит как откровение, и Заратустра впервые сталкивается с идеей вечного возвращения . Это открытие потрясает его, ведь если время — круг, то каждое страдание, каждая радость, каждое мгновение будет повторяться вновь и вновь. «Все связано, все влечет за собой… Не должен ли человек быть готовым к этой мысли?» — спрашивает он, ощущая тяжесть вечности.
Но истинное испытание приходит, когда он видит пастуха, которому змея заползла в горло. «Кусай! Кусай голову ей!» — кричит Заратустра, и пастух, собрав всю волю, разрывает змею. В этот момент происходит чудо: пастух преображается, его лицо озаряется небесным смехом, который Заратустра называет «неслыханным», «нечеловеческим». «Жажда этого смеха снедает меня: о, как буду я жить дальше! И как мог бы я теперь умереть!» — восклицает он, поняв, что только через вечное возвращение и преодоление себя можно достичь высшей свободы.
Этот эпизод становится кульминацией его учения: человек, столкнувшийся с земным злом, может стать «Сверхчеловеком», если решится на борьбу с самим собой. Смех пастуха — символ победы над бессилием, над «Духом Тяжести», ибо он выразил не просто силу, но и радость в вечном возвращении. Для Ницше это гимн жизни, которая принимается несмотря на её цикличность, где каждый миг становится началом нового рождения. «Все связано, все влечет за собой… И нет у тебя больше силы, чем в том, чтобы сказать: «Еще раз!»» — завершает он, напоминая, что истинное величие — в способности желать не только будущее, но и прошлое, не только радость, но и страдание. Только через это человек становится «мостом к Сверхчеловеку», где смех над временем — высшее избавление.
О блаженстве против воли
Заратустра, отдалившись от друзей, плывёт по морю, размышляя о цене счастья и необходимости преодоления себя. Он признаёт, что его любовь к детям стала «путами», сковывающими его волю. «Желания любви наложили на меня эти путы, из любви хотел я стать достоянием детей своих и потерять себя ради них» — говорит он, напоминая, что истинное творчество требует не только дарения, но и способности уйти от «безопасной» радости. Для Заратустры блаженство, полученное без борьбы, — это «коварная красота», угрожающая его пути к Сверхчеловеку.
Он описывает своё состояние как «послеполуденный час жизни», когда всё кажется «спокойным и счастливым», но он не доверяет этой тишине. «Не наступил еще час последней борьбы моей; быть может, он уже недалек? Жизнь и море вокруг прельщают меня коварной красотой» — с сомнением произносит он, подчёркивая, что настоящая добродетель рождается не в покое, а в испытаниях. В заключение Заратустра сталкивается с мыслью, которая «восстаёт из могилы» его сознания, и признаёт, что не готов к её рождению. «И только лишь преодолев в себе это, преодолею я и большее: и победа будет печатью совершенства моего» — говорит он, напоминая, что истинное блаженство возможно только через последнее мужество и «львиный рык» воли.
Для Ницше этот эпизод становится отражением борьбы с соблазном покоя: счастье, которое «бегает за ним», но не выстрадано, не может быть полноценным. «Счастье – женщина. Бегает за мной, потому что не гонюсь я за ней» — с насмешкой завершает он, напоминая, что путь к Сверхчеловеку — не в уютном саду, а в вечном движении, где каждый шаг требует «последней силы» и готовности к вечному возвращению. Только через «бездну» сомнений и «удушье» тишины человек может стать «живым маяком» новой жизни.
Перед восходом солнца
Заратустра обращается к небу как к символу чистоты, глубины и свободы. Он называет его «бездной света», где можно найти не только утешение, но и истину, которая не скрыта в словах, а выражена через молчание и улыбку. «О небо надо мной, чистое, глубокое! Бездна света! Созерцая тебя, я трепещу от божественных желаний» — говорит он, подчёркивая, что истинное познание достигается через созерцание, а не через слова.
Заратустра противопоставляет «медленно ползущие облака» — символы сомнений и половинчатых решений — чистому небу, которое становится для него «лазурным колоколом» над всеми вещами. Он отвергает тех, кто не способен ни благословить, ни проклясть от всего сердца, называя их «хищными кошками», крадущимися и забирающими у человека силу утверждать жизнь. «Лучше уж не видеть неба и сидеть в бочке, чем тебя, свет небесный, видеть омраченным ползущими облаками!» — восклицает он, напоминая, что счастье, которое приходит без борьбы, не имеет ценности.
Ницше через уста Заратустры провозглашает, что все вещи свободны от вечных целей и разума, они танцуют на ногах случая. «Все вещи крещены в источнике вечности и по ту сторону добра и зла; а добро и зло суть только бегущие тени, влажная печаль, ползущие облака» . Истинное благословение — не в покое, а в способности утвердить случайность и безумие жизни, принять её во всей её непредсказуемости.
Заратустра заключает, что счастье — это не конец пути, а начало нового восхождения. Он учит, что «случайность» — древнейшая аристократия бытия, и именно в ней рождается свобода, которая освобождает мир от паутины разума и вечных законов. «Я стал благословляющим и утверждающим: для того я сделался борцом и так долго боролся, чтобы освободить когда-нибудь руки для благословения» . Для Ницше благословение — это не слепое следование старым истинам, а смелость принять жизнь в её хаотичном, но прекрасном становлении. Только через это человек становится «живым маяком» для других, светом, который не прячет себя за облаками, а сияет, несмотря на тень.
Об умаляющей добродетели
Заратустра, вернувшись среди людей, сталкивается с их упрощённой, посредственной моралью, которую он называет «умаляющей добродетелью». Он наблюдает, как общество измельчает: «Всюду я вижу ворота, ставшие ниже, чем прежде; подобный мне, пожалуй, еще пройдет в них, но должен будет нагнуться». Для Ницше это метафора упадка духа, где добродетель сводится к комфортности, умеренности и страху перед высотой. Люди довольствуются малым, прячутся за «тихим счастьем», а их добродетель становится инструментом выживания, а не творчества.
Заратустра критикует ложное смирение и лицемерие, скрывающееся за благими словами. Он называет их «плохими актёрами», которые «подделываются под добродетели повинующихся», и даже те, кто повелевает, ведёт себя как первый слуга. «Они умеренны и в добродетели, ибо хотят комфорта. А с комфортом совместима лишь умеренная добродетель» — с сарказмом говорит он, подчёркивая, что их мораль — не проявление силы, а защита от страдания. Их «сострадание» и «справедливость» — лишь маски слабости, а «добро» превращается в «скромное обнимание маленького счастья».
Он призывает к решительности: «О, если бы вы стряхнули с себя всякое полужелание и стали решительны как в деле, так и в безделье!» . Для Ницше истинная добродетель рождается не в смирении, а в воле к власти, в способности «хотеть всей душой» и «утверждать себя». Заратустра отвергает добродетель, которая делает человека «домашним животным», и провозглашает: «Любите и ближних своих, как самих себя, но прежде станьте теми, кто любит самого себя — любовью великой, презрением великих!» .
В заключение он предвещает, что посредственность обречена: «Скоро предстанете вы передо мной засохшей травой, степью бесплодной, уставшие от самих себя, томимые жаждой — но скорее жаждой огня, чем воды!» . Для него будущее — в огне, который сожжёт мелкие добродетели, превратив их в «огненные языки», вещающие о Великом Полдне. Только через разрушение умаляющей добродетели человек может стать мостом к Сверхчеловеку, где сила, а не смирение, станет началом жизни. Этот текст становится гимном борьбе с посредственностью, где истинная свобода рождается не в покое, а в вечном стремлении к превосходству.
На горе Елеонской
Заратустра описывает свою внутреннюю борьбу с суровыми испытаниями, сравнивая их с зимой — «злой гостьей», которая замораживает, но не убивает его дух. Он признаётся, что «похолодели руки от её дружеского рукопожатия», но не боится этого холода, ведь через него обретает ясность и силу. «Я люблю убегать от неё, и если бежать быстро, от неё можно избавиться» — говорит он, подчёркивая, что трудности не являются препятствием, а становятся стимулом для пробуждения. Его путь — к солнечному уголку горы, где он может смеяться над зимой, несмотря на её власть. Для Ницше зима — это не просто страдание, а «искусство молчания», через которое рождается новая мудрость.
Заратустра противопоставляет себя «закопченым идуолам» общества, которые ищут тепло в поверхностных ритуалах и пустых словах. «Лучше немного пощелкать зубами, чем поклоняться идолам!» — заявляет он, напоминая, что истинная добродетель — в принятии холода, а не в бегстве к иллюзорному огню. Он видит в молчании не слабость, а силу, сравнивая себя с «прозрачной водой», чьё дно скрыто от завистников. «Светлые умы, смелые и прозрачные, – самые мудрые из молчаливых: так глубока основа их, что даже самая прозрачная вода не выдаст дна их» — говорит он, подчёркивая, что истинная сила не нуждается в демонстрации.
Ницше через уста Заратустры раскрывает, как человек должен скрывать своё богатство, чтобы не стать жертвой зависти. «Почему должен я прятаться, подобно проглотившему золото, чтобы не распластали душу мою?» — спрашивает он, указывая, что истинное творчество требует осторожности. Он не раболепствует перед сильными, не лжёт ради одобрения, а смеётся над теми, кто «жалеет» его страдания. «Правда, они проникаются жалостью к несчастьям моим и случайностям; но так гласит слово моё: «Допустите все случайности до меня, невинны они, словно малые дети!»» — говорит Заратустра, напоминая, что страдание — не проклятие, а часть вечного возвращения.
В заключение Заратустра провозглашает, что его путь — не к теплу, а к солнцу, спрятанному под зимними шапками. Он бежит не от страдания, а через него, чтобы «летать над южными морями, как страстный ветер». Его смех над состраданием — это акт свободы, где холод становится союзником, а не врагом. Для Ницше этот текст — гимн внутренней борьбе, где человек, как Заратустра, не прячет раны, но не позволяет им определить его суть. Только через зиму, через «умаление», рождается весна Сверхчеловека, где сила духа не прячется за маской, а сияет в солнечном уголке вечности.
О прохождении мимо
Заратустра возвращается в свой родной мир, минуя города и народы, но сталкивается с «беснующимся шутом», которого народ прозвал «Обезьяной Заратустры». Шут, повторяя его слова и искажая их, предупреждает о том, что в большом городе нет места для великих мыслей. «Здесь ад для мыслей отшельника: великие мысли кипятятся тут заживо и, сварившись, становятся мелкими» — говорит он, раскрывая, как общество губит душу, превращая её в «вялую, грязную тряпку». Для Ницше этот эпизод становится кульминацией критики массового сознания, где добродетель — не сила, а «ловкость пальцев», а благочестие — «низкопоклонство перед Богом воинственным», ради «звезды на впалой груди».
Заратустра отвечает шуту с гневом, называя его «лягушкой и жабой», чья «гнилая кровь» превратила его в «хрюкающего глупца». Он осуждает его за то, что он «предостерегает других, но не себя», и подчеркивает: «Из одной лишь любви воспарят презрение моё и птица, несущая предостережение». Для него предостережение — не страх, а способность видеть, где любовь становится невозможной. Он называет город «свалкой нечистот», где «всё испорченное, зловонное, порочное, мрачное, рыхлое, прыщавое, коварное собрано вместе» — и решает не сражаться с ним, а пройти мимо.
В заключение Заратустра произносит одну из самых знаменитых фраз: «Там, где нельзя больше любить, там нужно пройти мимо!» . Для Ницше это не отречение, а высшая форма свободы, где человек сам выбирает, когда идти дальше, не теряя себя в болоте. Его путь — не через разрушение, а через преодоление, через «огненный столб», который очистит мир к Великому Полдню. В этом тексте Заратустра учит, что истинное величие — не в борьбе с врагом, а в умении оставить его позади, не оглядываясь, и идти к Сверхчеловеку, чьё становление требует не боязни, а смелости отпустить старое.
Об отступниках
Заратустра скорбит о тех, кто отвернулся от его учения и снова стал «благочестивым». Он называет их «увядшими листьями», «поблекшими цветами», ибо они заменили дерзновение на покой, а свободу — на молитву. «Все юные сердца уже состарились, и не столько состарились, сколько устали, опошлились, успокоились» — говорит он, подчёркивая, что отступничество — это не только религиозный поворот, но и сдача перед страхом перед жизнью. Для Ницше отступники — это те, кто не выдержал одиночества и «кита» своей воли, а потому вернулся к старым утешениям.
Заратустра раскрывает, как эти люди теперь ищут утешения в молитве, религиозных общинах и мелких радостях: «Вы снова молитесь! Но это позор! Позор для тебя, обращающегося с мольбой» . Он сравнивает их с «пауками под крестом», «удильщиками без рыбы», «ночными сторожами», которые «вторят ветру и проповедуют унылыми звуками скорбь». Особенно жестко он критикует их сомнения в Боге, которые, по его словам, давно устарели: «Давно уже покончено со старыми богами… Не «сумерками» довели они себя до смерти – это ложь! Напротив, они так смеялись однажды, что умерли от смеха» .
Через саркастический диалог ночных сторожей у садовой стены, где они рассуждают о Боге как «отце, забывшем о детях своих», Заратустра показывает, как глупы и устарели эти споры. «Истинно, умру я не иначе, как задохнувшись от смеха, наблюдая, как ослы напиваются допьяна, а ночные сторожа сомневаются в Боге» — с яростной иронией восклицает он, напоминая, что истинное отступничество — не от богов, а от самого себя.
Возвращение
Заратустра возвращается в своё уединение — «отчизну» своего духа, где находит покой и истинное общение с вещами. Он противопоставляет уединение покинутости , которую испытывал среди людей: «Одинокий, ты на пути к самому себе!» . Для Ницше уединение — не бегство, а пространство, где мысль раскрывается свободно, а вещи «ласкаются к речи» и «жаждут кататься на спине твоей». В отличие от жизни среди людей, где каждое слово теряет силу, а сострадание превращается в ложь, здесь, в горах, Заратустра может говорить прямо, без масок и притворства: «Здесь можешь ты всё говорить и открывать душу свою» .
Он описывает своё пребывание среди людей как «жизнь среди шума и зловония», где «всё говорит, но ничто не доходит до глубины». «С невысказанными истинами жил я среди них… Богатый мелочной ложью сострадания» — признаётся он, раскрывая, как общество искажает даже самые светлые намерения. Особенно он критикует «добрых и сострадательных», которые «жалят, не сознавая вины», и превращают любовь в лицемерие. «Глупость добрых – бездонна» — с горечью заключает он, указывая, что именно они портят истину, превращая её в товар для торга.
В заключение Заратустра наслаждается возвращением к себе: «Блажённой грудью вдыхаю я снова свободу гор! Наконец-то избавлен нос мой от запаха человеческого существования» . Для Ницше это гимн уединению как источнику творчества, где человек свободен от «ядовитых мух» общества и может вновь обрести голос, способный говорить о бытии. Возвращение в горы становится актом освобождения, где смех души и свежий воздух напоминают, что истинная добродетель рождается не в толпе, а в одиночестве, которое не страшится себя. Только там, где «время бежит легче», дух может стать «мостом к Сверхчеловеку», а слова — снова обрести вес и свет.
О трояком зле
Заратустра взвешивает три качества, которые общество считает злом: сладострастие, властолюбие и себялюбие , но показывает их двойственную природу. Он называет сладострастие «сладким ядом для увядших», но «садом счастья» для свободных сердец. «Сладострастие – великое сердечное подкрепление, вино из всех вин, благоговейно сбереженное» — говорит он, подчёркивая, что плоть и радость не противоречат духу, если они рождены из избытка силы.
Властолюбие он видит как «огненный бич» и «землетрясение», которое разрушает старые идолы, но может быть и «любовью к высокому», жаждой вести горы к долинам. «Гора должна снизойти к долине, чтобы не оставаться вечно одинокой» — провозглашает он, напоминая, что власть, исходящая из силы, — часть воли к власти, которая разрушает, чтобы создать.
Себялюбие Заратустра противопоставляет рабскому самоунижению: «Бодрое, здоровое себялюбие, бьющее ключом из сильной души» — это не эгоизм, а основа добродетели. Он критикует тех, кто «проглатывает ядовитые плевки» и «всё выносит», называя это «характером раба».
О Духе Тяжести
Заратустра бросает вызов силе, которая тянет человека вниз — ложной морали, смирению и страху перед собой. Он называет себя «орлом», чей желудок «жаждет мяса ягнят», чьи ноги — «ноги скакуна», а рука — «рука безумца», разрушающего старые стены. «Я могу теперь спеть об этом, и хочу петь: хотя один я в пустом доме, придется петь ее для собственных ушей» — говорит он, подчёркивая, что истинная мудрость рождается в одиночестве.
Заратустра учит: «Тот, кто научит людей летать, сдвинет все пограничные камни». Для него лёгкость — не бегство от жизни, а результат здорового себялюбия, где человек любит себя «святой и здоровой любовью», чтобы оставаться верным себе. Он осуждает тех, кто «проглатывает ядовитые плевки» и называет это «любовью к ближнему», и тех, кто с рождения тащит «тяжёлые слова» добра и зла. «Достояние своё всегда хорошо спрятано от самого себя» — признаёт он, указывая, что истинное преодоление — в способности нести себя, не превращаясь в «верблюда», согнувшегося под грузом чужих ценностей.
Ницше через уста Заратустры провозглашает: полёт возможен только через тело и волю к власти. «Кто хочет научиться летать, тот должен сперва научиться стоять, ходить, бегать, лазить, танцевать» — говорит он, напоминая, что свобода рождается в движении. Заратустра видит в Духе Тяжести врага, который заставляет человека прятать голову в песок, вместо того чтобы стать «птицей», парящей над землёй. Только через борьбу с тяжестью можно обрести лёгкость Сверхчеловека, где каждый шаг — танец, а каждое «Я» — начало нового рождения.
О старых и новых скрижалях
Заратустра провозглашает необходимость разрушения устаревших моральных норм, символизируемых «старыми разбитыми скрижлями», и создания новых ценностей, которые станут основой для становления Сверхчеловека. Он описывает своё ожидание заката — как метафору завершения эпохи, где прежние понятия добра и зла, навязанные обществом, теряют силу. «Человек есть нечто, что должно быть преодолено» — утверждает он, подчёркивая, что человек не цель, а переходный этап к новому идеалу. Старые скрижали, по его мнению, ограничивают свободу, превращая её в «болото» и «застоявшееся время», где люди, подобно «слабым», довольствуются «утешением» в рабстве перед чуждыми им ценностями. Заратустра, как «бык оттепели», бросает вызов этим нормам, разрушая «мосты и перила», которые мешают признать динамичную природу бытия: «Всё течёт!» — напоминает он, указывая на вечное становление, где нет места непоколебимым догмам.
Он критикует «добрых и праведных», которые, проповедуя «усталость» и «отречение от мира», подрывают волю к жизни и сопротивлению. «Добрые должны распинать того, кто пишет новые ценности на новых скрижалях» — говорит Заратустра, раскрывая, что такие люди, будучи «фарисеями», защищают статус-кво, чтобы избежать ответственности за своё будущее. Вместо этого он призывает к «новой аристократии», где ценность человека определяется не происхождением или подчинением, а способностью творить и созидать. «Воля ваша и стопы ваши, стремящиеся дальше вас самих, – да будут отныне вашей новой честью!» — объявляет он, подчёркивая, что истинная добродетель рождается из воли к власти и движению к высшему. Для Ницше, новая аристократия — это те, кто отвергает «память черни», не боится паразитов, питающихся слабостью, и стремится к «земле детей», где ценности будут рождены не страхом перед судьбой, а смелым принятием свободы.
Заратустра также осуждает «ленивых» и «уставших от мира», которые проповедуют пассивность и отрицают радость в творчестве. Он призывает их к смелости: «Тех, кого не учите летать, учите быстрее падать!» — громко заявляет он, намекая, что падение может стать началом пробуждения. В заключение, он обращается к своей воле как к «неумолимой необходимости», требующей твердости, чтобы преодолеть страх перед собственной силой. Идея вечного возвращения здесь становится катализатором: лишь через разрушение старого и принятие его как части цикла можно обрести «великую победу», где человек, как «мост», превращается в творца новых ценностей.
Выздоравливающий
Заратустра, вернувшись в пещеру, семь дней лежал в молчании и тяжёлом состоянии. Его звери — орёл и змея — не оставляли его, принося пищу и заботу. Когда он наконец очнулся, он обратился к своей душе, призывая её выйти из глубин: «Поднимайся, бездонная мысль, выходи из глубины моей! Я – рассвет и утренний петух твой, вставай, заспавшийся червь, поднимайся! Давно пора тебе проснуться от звука голоса моего!» . Он боролся с чудовищем, которое душило его, и победил его, но всё ещё чувствовал последствия схватки. Звери пытались разговорить его, напоминая, что мир ждёт его, как сад, а ручьи готовы бежать за ним.
Заратустра признаётся, что его душа была подобна заквашенному тесту, а пресыщение человеком и предсказаниями прорицателя доводили его до отчаяния. Он вспоминает, как сетования его сидели на всех гробах человеческих, а печаль бормотала: «Вечно возвращается он, тот маленький человек, от которого ты так устал» . В заключение он осознаёт, что его судьба — быть учителем Вечного Возвращения, где всё вещи и они сами существовали несчётное число раз. «Ты должен первым возвестить это учение – и как же не быть великой судьбе твоей также величайшей опасностью и болезнью!» — говорят ему звери, убеждая встать и не умирать ещё. Заратустра принимает их слова, решив исцелиться через пение и движение, чтобы нести бремя своей миссии.
О великом томлении
Заратустра обращается к своей душе как к существу, которое он освободил от груза моральных норм и страха. Он говорит, что научил её различать временные рамки, избавил от стыда и ложной добродетели, заставил стоять обнажённой перед солнцем. Он описывает, как бушевал над её морем, разгоняя тучи и душителя, зовущегося «грехом». Душа теперь может говорить «нет» как буря и «да» как чистое небо, проходя сквозь бури отрицания спокойно и ясно. Он дал ей имя «отвращение бед» и «судьба», утвердил свободу над всем созданным и несозданным, научил презрению, которое любит, когда презирает. «Для чистого всё чисто… но у свиней всё свинство!» — повторяет он, подчёркивая, что истинная добродетель рождается из внутренней силы, а не из страха.
Душа Заратустры переполнена изобилием, словно виноградная лоза с тяжёлыми гроздьями, но она смущена своим избытком и стыдится ожидания. Её улыбка скрывает тоску по вечности, где даже слёзы и рыдания преображаются в песню. Заратустра признаёт, что его руки опустели после дарения всего ей, но именно в этом — его последнее желание: научить душу петь страстную песнь, которая утихомирит моря и привлечёт золотой челн, символ будущего. «Томление лозы виноградной по виноградарю с ножом его!» — говорит он, напоминая, что избыток требует разрушения, чтобы дать начало новому. «Всякая радость жаждет вечности, жаждет глубокой, глубокой вечности!» — провозглашает он в завершение, подчёркивая, что путь к вечности лежит через принятие жизни во всей её полноте, где даже боль становится началом танца.
Другая плясовая песнь
Заратустра, вдохновлённый образом Жизни, описывает своё стремление к ней как танец, где каждый шаг — это борьба и радость. Он видит её как золотой челнок, манящий из темных вод, и говорит, что её взгляд «смеющийся, вопросительный, жаркий, пьянящий» пробуждает в нём пляску, в которой «пятки отрываются от земли, а пальцы ног прислушиваются». Его душа болит от желания быть с ней, но Жизнь ускользает, как «гибкая, проворная змея, проклятая колдунья», оставляя лишь «два красных пятна» на лице. Он признаётся, что стал её пастухом, но теперь хочет, чтобы она закричала, подчиняясь его плетке: «В такт плетке моей будешь ты плясать и кричать! Ведь я не забыл плетку? Нет!». Для Заратустры Жизнь — не цель, а вызов, который он принимает через движение и смех, даже если путь ведёт через пещеры и заросли, где «проносятся совы и летучие мыши».
Их диалог становится исповедью, где Жизнь признаётся, что «вне добра и вне зла», ибо они оба — вне моральных границ. Она говорит, что любит его «зачастую даже слишком хорошо», но боится потерять, если его мудрость оставит его. «Ты не слишком-то верен мне! Ты давно уже любишь меня не так сильно, как говоришь» — шепчет она, раскрывая парадокс их связи: любовь к вечности делает его непостоянным, а её — ревнивой. В заключение Заратустра произносит ритм чисел, где каждый удар времени вещает о вечном круге бытия: «Мир глубок! И глубже, чем думает день. Глубока боль мира! Но всякая радость жаждет вечности, жаждет глубокой, глубокой вечности». Этот текст становится гимном движению, где любовь к жизни и принятие её двойственности рождает свободу. Заратустра уходит, зная, что Жизнь всегда будет впереди, как «золотой челнок, манящий из воды», и что его путь — не к покоя, а к вечному танцу над пропастью.
Семь печатей (или: Песнь утверждения и завершения)
Заратустра описывает себя как пророка, чей дух парит между прошлым и будущим, подобно тяжёлой туче, наполненной молниями утверждения. Он чувствует в себе напряжение между разрушением старых ценностей и созиданием новых, противопоставляя «душные низменности» и «усталый мир», что не может ни жить, ни умереть, вечному движению к свету. «Долго будет он тяжёлой тучей нависать над скалой, тот, кто должен зажечь свет будущего» — говорит он о своей миссии, подчёркивая, что истинная добродетель рождается через преодоление и утверждение жизни во всех её формах. Заратустра провозглашает, что человек — мост, а не цель, и его путь связан с вечным возвращением, где прошлое и будущее сливаются в одно кольцо.
Он обращается к Вечности как к любимой женщине, ради которой готов принести всё, включая самого себя. Его вдохновение исходит из «животворящего дыхания» и небесной необходимости, где даже случайности становятся частью звёздного хоровода. «Люблю я даже церкви и могилы богов, когда сквозь разрушенные купола смотрит солнце ясным оком своим; и подобно травам и алым макам, люблю я развалины храмов» . Заратустра учит, что добро и зло едины в своём истоке, а соль созидания превращает зло в приправу для избытка. Его добродетель — танец, где тело становится лёгким, а дух — птицей. «О, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!» — повторяет он, напоминая, что каждый шаг в этом круге бытия — это рождение, смерть и новое начало, где человек, преодолевая себя, становится мостом к Сверхчеловеку.
