После того как Заратустра оставил своих последователей и удалился в горы, его душа не осталась в покое. В тишине одиночества он размышлял о том, как его учение было искажено, превратилось в догмы и потеряло живую силу. Но именно в этом отдалении рождается новое понимание, новая решимость. Поняв опасность ложной веры и лицемерия, Заратустра чувствует призыв вернуться к людям — не для того, чтобы повторить сказанное, а чтобы защитить истину от лжи. И вот он снова спускается с гор, готов говорить, бороться и творить. Перед нами — вторая часть его пути, полная новых притч, испытаний и откровений…
Пересказ части второй «Речи Заратустры»
Во второй части вы погрузитесь в критику ложных ценностей, где Ницше через Заратустру развенчивает поверхностные идеалы и искажённые формы добродетели. Он осуждает толпу за отравление источников радости, «тарантулов» — за скрытое неравенство, проповедников смерти — за страх перед жизнью. Раскрываются парадоксы сострадания, равенства и познания, где истинная добродетель рождается из избытка силы, а не из страха или жалости. В подразделах о «надгробной песне», «прорицателе» и «человеческой мудрости» Заратустра переживает внутренние кризисы, но находит в себе волю к власти и творчеству. Ключевые идеи: жизнь принимается во всей её полноте, добро и зло — преходящие ценности, а Сверхчеловек — цель, требующая вечного становления. Вторая часть углубляет концепцию вечного возвращения, где человек обязан преодолеть себя, чтобы стать «мостом» к новому миру, освобождённому от иллюзий и готовому к свободе.
Ребенок с зеркалом
Заратустра возвращается к людям после долгого уединения, осознав, что его учение искажено. Сон о ребёнке с зеркалом становится предостережением: «Враги мои усилились и исказили образ учения моего, так что возлюбленные ученики мои устыдились даров, которые дал я им» . В отражении зеркала он видит «дьявольский лик», символизирующий угрозу, исходящую от тех, кто превратил его идеи в ложную истину. Заратустра понимает, что его учение стало «сорной травой», выдаваемой за «пшеницу», и решает вновь идти к друзьям и врагам, чтобы защитить своё предназначение. Он сравнивает себя с бурным потоком, вырвавшимся из гор, который устремляется в долины, чтобы «вновь говорить, дарить и творить благое». Его любовь становится стихией, разрушающей стены одиночества, но и напоминающей о рисках: «Даже вы, друзья мои, устрашитесь моей необузданной мудрости и, быть может, убежите вместе с врагами моими» .
Заратустра признаёт, что его путь изменился: он больше не хранитель старых слов, а созидатель новых истин. Метафоры бури, молний и града подчёркивают его готовность к резкой перемене: «Подобно буре, грядет счастье мое и свобода! Враги же пусть думают, что некто злой неистовствует над их головами» . Он видит свою мудрость «дикой львицей», родившей чадо на жестких камнях, и теперь ищущей «мягкий дерн сердец» для его воспитания. В заключение Заратустра говорит о «Великом Полдне», когда человек, преодолевающий себя, празднует закат как начало нового утра. Его возвращение к людям — это не возвращение к прошлому, а шаг к Сверхчеловеку, где любовь и воля к власти становятся силами, создающими смысл земли. «На мягкий дерн сердец ваших, друзья мои! – на любовь сердец ваших жаждет она уложить возлюбленное чадо свое!» — завершает он, напоминая, что истинная добродетель рождается в движении, а не в статичном уединении.
На блаженных островах
Заратустра призывает людей сосредоточиться на земной жизни, отвергая устаревшие представления о богах. Он видит в Сверхчеловеке высшую цель, которую способно создать человечество: «Бог – это некое предположение; но я не хочу, чтобы домыслы ваши простирались далее вашей созидающей воли. Вы можете создать Бога? – Так не говорите тогда ни о каких богах! Но Сверхчеловека создать возможно» . Заратустра утверждает, что истинный смысл жизни — в преобразовании себя и мире, в принятии всего преходящего как основы бытия. Он критикует идеи о вечных истинах и непреходящих ценностях, называя их «болезнью кружения» и «скверной для человека». Для Ницше мир — это творение человека, и его задача — сделать его «человечески мыслимым, человечески видимым и человечески ощутимым».
Заратустра подчеркивает, что творчество — это путь к освобождению, даже если он связан с болью. «Созидание – вот величайшее избавление от страданий и облегчение жизни» , — говорит он, напоминая, что рождение нового требует жертв и внутренней борьбы. Его воля к творчеству сравнивается с молотом, разрушающим камень, где «дремлет образ, образ образов моих». Эта воля становится силой, которая выводит человека за пределы себя, превращая его в «роженицу» нового бытия. «Тенью явилась ко мне красота Сверхчеловека» — завершает он, подчеркивая, что именно через преодоление себя и создание нового человек обретает свободу и смысл. Для Ницше Сверхчеловек — не идеал, а процесс, требующий постоянного становления, боли и радости творчества.
О сострадательных
Заратустра резко критикует поверхностное милосердие, которое, по его мнению, разрушает человеческое достоинство и порождает скрытую ненависть. Он называет сострадание «болезнью кружения», утверждая, что помогая страдающим, человек часто унижает их гордость, превращая милость в источник обиды. «Большие одолжения вызывают не чувство благодарности, а желание мстить; и если мелкое благодеяние не забывается, словно червь, гложет оно» . Заратустра видит в сострадании не добродетель, а проявление слабости, которое лишает человека силы преодолевать страдание самостоятельно. Он призывает к радости как высшей форме человеческого бытия: «Поэтому умываю я руки, помогавшие страждущему, и очищаю душу свою. Ибо, видя страдающего, я стыжусь его из-за его же стыда» . По Ницше, именно радость становится оружием против мелких зол, которые рождаются в душе от постоянного сожаления и жалости.
Заратустра противопоставляет милосердие созидающей любви, которая не просто помогает, но вдохновляет на преодоление. Он сравнивает дарящего с другом, который делится из изобилия, а не из жалости. «Но я – дарящий: охотно дарю я, как друг дарит друзьям своим. А чужие и неимущие пусть сами срывают плоды с дерева моего» . При этом он предупреждает, что истинная помощь требует жесткости: друг должен быть «жестким ложем» для страдающего, а не источником утешения. Заратустра заключает, что созидающая любовь превосходит сострадание, ведь её цель — создание нового, а не сохранение старого. «Великая любовь выше сострадания, ибо то, что любит она, она еще жаждет – создать!» . Для Ницше сострадание — это «тяжелая туча», которая задавливает волю к жизни, тогда как созидание становится актом свободы, требующим безжалостности и решимости. Только через такую любовь человек может стать мостом к Сверхчеловеку, где боль и радость служат инструментами творчества.
О священниках
Заратустра раскрывает природу религиозных лидеров, называя их «пленниками», скованными ложными ценностями и заблуждениями. Он предостерегает учеников от насилия против священников, признавая, что они — «дурные враги», чьё смирение таит глубокую мстительность. «Цепями ложных ценностей и заблуждений! О, если б спас их кто-нибудь от этого Спасителя!» — говорит он, подчёркивая, что их вера превратилась в оковы, превратившие жизнь в «мертвое существование».
Заратустра сравнивает церковь с «спящим чудовищем», где «ложные ценности и лживые слова заблуждений» порождают рок, дремлющий в каждом человеке. Он описывает храмы как «берлоги», наполненные «фальшивым светом» и «спёртым воздухом», где душа не может свободно взлететь. «Вера их повелевает: «На колени, и вверх по ступеням, грешники!»» — саркастически отмечает он, противопоставляя это естественной свободе человека. По его мнению, священники — творцы «лестниц покаяния», уводящих от чистого неба к «темным стоячим прудам» заблуждений.
Ницше критикует религиозное сострадание, которое, по его убеждению, становится источником иллюзий и боли. Священники, по словам Заратустры, «всё ещё слишком человечны», их учения не имеют корней в познании, а их «спасители» — лишь «смерчи», рождённые «холодной головой и одурманенным сердцем». «Кровь – наихудшее свидетельство истины; ибо отравляет она самое чистое учение, превращая его в заблуждение и ненависть сердца» — заключает он, осуждая жертвенность как доказательство веры.
Заратустра призывает к свободе, указывая, что истинное спасение — в преодолении себя, а не в покаянии. Он видит в священниках символ устаревшей морали, где «сострадание» заменяет силу, а «кровь» становится печатью истины. В заключение он напоминает, что даже великие люди, созданные этой системой, остаются «слишком человечными», и только через освобождение от «спасителей» человечество может двинуться к Сверхчеловеку. «Никогда еще не было Сверхчеловека. Нагими видел я обоих – и самого великого человека, и самого ничтожного. Слишком много еще общего у них. Поистине, даже в том из них, кто велик, много еще слишком человеческого!» — завершает он, напоминая, что путь к новому миру требует отказа от религиозных иллюзий и принятия земной жизни во всей её полноте.
О добродетельных
Заратустра развенчивает ложные представления о добродетели, которые превратили её в инструмент для получения награды или избегания наказания. Он называет добродетелью то, что человек ценит выше всего, но у многих она становится «кольцом, вертящимся вокруг самого себя», искажённым стремлением к плате за добродетель. «Они хотят, чтобы еще и заплатили им! Хотите получить плату за добродетель, небо за землю и вечность за ваше «сегодня»» — с сарказмом отмечает он, указывая на лицемерие тех, кто превращает добродетель в сделку.
Заратустра описывает разные формы ложной добродетели: это и «скрипучие телеги», гордящиеся своим «достоинством»; и «часы с ежедневным заводом», повторяющие моральные формулы механически; и те, кто «сидят в болоте», считая смирение главной добродетелью, или «ловят низменное в людях», превращая недостатки в «добродетель плохого глаза». Он критикует тех, кто «выцарапывает глаза врагам» во имя справедливости, или тех, кто «говорит: «Добродетель необходима», но верит только в полицию». «Когда они говорят: «Я справедлив», то всегда слышится в этом: «Я отмщен!»» — подчеркивает он, раскрывая скрытую месть под маской добродетели.
Истинная добродетель, по Ницше, рождается из Самости, а не из страха или расчёта. «Пусть Самость ваша проявляется во всяком поступке, как мать в ребёнке: такими да будут речи ваши о добродетели!» Заратустра призывает видеть добродетель как творческую силу, а не как «игрушки» для самоутешения. Он сравнивает её с «угасающей звездой», чей свет продолжает жить даже после гибели, напоминая, что подлинная добродетель не требует признания. В заключение он обещает, что старые иллюзии смываются «волной», которая принесёт новые ценности, свободные от лжи «награды» и «наказания». Только через это человечество может двинуться к Сверхчеловеку, где добродетель — не обязанность, а выражение высшей свободы.
О толпе
Заратустра выражает глубокое отвращение к массе, которую видит разрушительной силой, портящей всё живое и чистое. Он называет жизнь источником радости, но указывает, что толпа отравляет родники, превращает священную воду в нечистоту, а слова — в приторную ложь. «Жизнь – источник радости; но всюду, где пьет толпа, родники отравлены» . Ницше описывает толпу как тех, кто «бросил взор в родник — и вот – светится мне оттуда мерзкая улыбка», подчёркивая, что их жажда — это грубое желание, лишённое уважения к святости. Для Заратустры толпа — это не просто скопление людей, а сила, которая «обращает плод в сухой валежник», превращает жертву в дым и гниль, а мудрость — в товар для торга. Он критикует тех, кто «мелочно торгуется за власть с толпой», и тех, кто «живёт в болоте», считая смирение добродетелью. «Не ненависть, а отвращение пожирало жизнь мою!» — восклицает он, подчеркивая, что самая страшная истина — не злоба толпы, а её способность превращать даже дух в источник гниения.
Заратустра находит спасение в подъёме над толпой, в поиске новых источников радости, недоступных «нечистым». Он признаёт, что именно его собственное отвращение дало ему «крылья и силы, помогающие прозреть истоки». «Сердце мое, в котором пылает лето… Как тоскует лето-сердце моё по твоей прохладе!» — говорит он, переходя от ненависти к утверждению жизни, где радость рождается в одиночестве и преодолении. Заратустра видит идеал в тех, кто «строит гнездо на древе будущего», кто не боится быть «могучим ветром» над низинами. Он призывает к тишине и высоте, где «ледяная пещера» счастья недоступна для толпы, чьи «морды обожгутся» о пламя истинной жизни. В заключение он провозглашает себя «ветром для всех низин» и предупреждает врагов: «Берегитесь плевать против ветра!» — напоминая, что сопротивление толпе требует не ненависти, а силы, способной очистить мир от её гнили.
О тарантулах
Заратустра называет тарантулами тех, кто скрывает свою ненависть и зависть под личиной справедливости, превращая мщение в добродетель. Он описывает их как «скрытых мстителей», чей яд поражает душу: «А вот и сам он выползает: привет тебе, тарантул! На спине у тебя – черный треугольник, примета твоя: знаю я также то, что в душе у тебя. Мщение в душе твоей – куда ужалишь ты, там вырастает черный струп; яд твой заставляет душу кружиться!» . Для Ницше тарантулы — это проповедники равенства, которые, не будучи способны на творчество, разрушают ценности, превращая жизнь в поле битвы мести. Их «воля к равенству» — лишь маска для жажды власти и унижения тех, кто выше их. «Бессильное безумие тирана вопит в вас о «равенстве»» — с сарказмом отмечает Заратустра, подчёркивая, что за лозунгами «справедливости» скрывается глубокая зависть и ненависть к жизни.
Заратустра призывает к борьбе, но не ради мести, а как путь к преодолению себя. Он утверждает, что истинная добродетель рождается из внутренней борьбы и неравенства, а не из выравнивания. «Люди не равны. И они не должны быть равны! Чем была бы любовь моя к Сверхчеловеку, если бы говорил я иначе?» — провозглашает он, напоминая, что именно через противоречия и конфликты создаются новые ценности. Тарантулы, напротив, «ради мести и поругания» готовы уничтожить всё, что выделяется, превращая жизнь в «бурю мщения». Но Заратустра видит в борьбе не разрушение, а созидание: «Тысячами мостов и тропинок пусть стремятся люди к будущему, и все сильнее должны произрастать меж ними вражда и неравенство» . В заключение он рассказывает, как сам был ужален тарантулом, и признаёт, что даже его душа закружилась от яда мести. Однако он не сдаётся — просит друзей связать его с колонной, чтобы не стать «вихрем мщения». «Да будет человек избавлен от мести: вот мост, ведущий к высшей надежде» — завершает он, напоминая, что истинный путь к Сверхчеловеку лежит через преодоление зависти и принятие вечного возвращения борьбы как источника жизни.
О прославленных мудрецах
Заратустра жёстко критикует тех, кого общество считает носителями мудрости. Он называет их «слугами народа», которые служат не истине, а массовому мнению, используя неверие как «уловку и хитроумный путь к народу». «Все вы служили народу и народному суеверию, вы, прославленные мудрецы! – а не истине! Потому и воздавали вам почести» . По его мнению, такие мудрецы — не творцы, а «вьючные животные», тянущие «повозку народа», поддерживающие существующий порядок, но не стремящиеся к преодолению себя. Их «добродетель» сводится к совету: «Если должен ты быть слугой, ищи того, кому наиболее полезна служба твоя», — и Заратустра подчёркивает, что их роль — не вести, а следовать за народом, повторяя его ценности. Он призывает их сбросить «львиную шкуру» и признать свою зависимость от толпы, ведь истинная мудрость рождается в одиночестве, где человек сталкивается с собой, а не с мнением большинства.
Заратустра раскрывает природу духа как силы, которая «сама себя надрезает», чтобы умножить знание через страдание. «Дух есть жизнь, которая сама же надрезает жизнь: собственным страданием умножает она знание своё» . Он указывает, что прославленные мудрецы не понимают этой драмы духа, его «жестокости» и «гордости», довольствуясь поверхностными искрами, но не видя «наковальни» и «молота». Заратустра противопоставляет их тем, кто способен идти в «пустыню безбожия», где нет идолов и утешений, но есть борьба с самим собой. «Подобно парусу, трепеща от бури духа, мчится мудрость моя по морю – моя необузданная мудрость!» — говорит он, напоминая, что истинная мудрость — это не спокойное созерцание, а движение вперёд, где холод глубокого знания становится отрадой для тех, кто готов бороться с собой. Прославленные мудрецы же, по его словам, слишком «теплы», чтобы понять ледяные источники духа, и потому не способны стать «орлами», созидающими новые ценности. Их мудрость — «богадельня», а не огонь преодоления, и потому они не могут следовать за Заратустрой, чей путь ведёт к Сверхчеловеку, рождающемуся в борьбе и вечном возвращении.
Ночная песнь
Заратустра выражает внутреннюю трагедию дарящего, чья суть — источник света и щедрости, но который страдает от одиночества и неспособности быть принятым. Он сравнивает себя с «бьющим ключом», чья душа не может замолчать, а его любовь к жизни превращается в «песнь влюбленного», полную неутолимой жажды. «Что-то неутоленное, неутолимое есть во мне: оно хочет говорить. Жажда любви оживает во мне и говорит языком ее» . Его свет, по его словам, становится его же оковами: он живёт в сиянии, но мечтает о темноте ночи, чтобы «приникнуть к сосцам света», ощутить тепло взаимности. Для Ницше свет — это не только благо, но и тяжёлая судьба, разделяющая дарящего и тех, кто получает, создавая пропасть между ними. «Пропасть – между «дарить» и «брать»; а самая малая пропасть преодолевается в последнюю очередь» — с горечью констатирует он, раскрывая парадокс дарения, которое не ведёт к соединению, а углубляет разрыв.
Заратустра описывает своё одиночество как жертву, где даже его доброта оборачивается «алчностью» и «местью избытка». Он признаёт, что «в сиянии собственных лучей живёт и поглощает пламя, от меня исходящее», и что его добродетель «устала от обилия своего». «О злосчастье дарящих! О затмение солнца моего! О томление страсти! О неутолимый голод пресыщения!» — восклицает он, подчёркивая, что вечное дарение разрушает стыдливость, делает руки и сердце «огрубевшими». Его жажда быть принятым становится «холодной враждой» к тем, кто берёт его дары без понимания. Он мечтает «отдернуть руку» или «медлить, словно водопад», чтобы испытать «месть избытка» — не зло, но напоминание о цене щедрости. В заключение Заратустра видит в ночи символ примирения: только в темноте он может стать «вожделенным» и услышать «молоко полногрудого света», ведь именно ночь и звёзды, а не солнца, знают, как благодарить за свет. Его песнь — гимн вечному движению между светом и тьмой, где дарение и принятие становятся диалогом, а не односторонним актом. «Куда исчезли слезы очей моих? Где мягкость сердца моего? О одиночество всех дарящих! О молчание посылающих свет!» — завершает он, напоминая, что истинная любовь возможна лишь в единстве противоположностей: света и ночи, дающего и принимающего.
Плясовая песнь
Заратустра встречает танцующих девушек и, вместо осуждения, находит в их радости источник вдохновения для диалога с Жизнью и Мудростью. Он не враждебен к веселью, называя себя «заступником Бога перед дьяволом», то есть защитником лёгкости и свободы против «Духа Тяжести», который сковывает человечество. «Правда, я – лес и ночь темнеющих деревьев: но кто не страшится мрака, тот найдет и кущи роз под моими кипарисами» — говорит он, подчёркивая, что в его мудрости есть место игре и красоте. Даже «маленький бог» у источника, которого он шутливо «наказывает», становится символом не серьёзности, а живого, почти детского взаимодействия с миром.
Заратустра поёт песнь, где обращается к Жизни как к коварной и соблазнительной женщине, чьё «бездонное» измерение — лишь отражение слабости наблюдателя. «Ты лишь изменчива и своенравна, и во всем ты женщина, и отнюдь не добродетельна» — провозглашает он, подчёркивая, что жизнь не терпит морализаторства. Она «вытаскивает» человека золотой удочкой, издеваясь над попытками её понять. Жизнь, по Ницше, не требует оправданий; её ценность в том, что она «всегда снова хочет себя самое», несмотря на страдания. Заратустра признаётся, что любит жизнь даже в моменты ненависти к ней, ведь именно в борьбе она раскрывается во всей своей полноте.
Он сравнивает мудрость с Жизнью: обе они изменчивы, играют и «путают волосы», чтобы ускользнуть от сухого анализа. «Изменчива и упряма она; не раз видел я, как кусала она себе губы и гребнем нарочно спутывала волосы» — так он описывает её природу, противопоставляя мудрость, рождённую в страдании, и мудрость, созданную через танец и радость. Для Заратустры мудрость — не холодный рационализм, а вдохновлённый поцелуй жизни, который «служит приманкой даже для карпов».
После танца, когда девушки уходят, Заратустра остаётся один. Вечер становится поводом для размышлений о вечных вопросах бытия: «Почему? Зачем? Для чего? Где и как? Не безумие ли – еще жить?» — но эти вопросы не трагичны, а наполнены светом, ведь Жизнь, как и танец, не теряет своей загадочности. Ницше через образ плясовой песни напоминает, что истинная мудрость — в радости и движении, а не в отречении. Только через танец, смех и «безумную жажду» человек может стать мостом к Сверхчеловеку, где жизнь принимается во всей её непредсказуемости.
Надгробная песнь
Заратустра скорбит о потерянных идеалах юности, обращаясь к ним как к «возлюбленным покойникам». Он называет их «образами и видениями», «божественными мгновениями», которые стали источником его богатства — «Я все еще богаче всех и до сих пор возбуждаю сильную зависть – я, одинокий! Ибо вы были со мною, а я и поныне с вами: скажите, кому падали с дерева такие румяные яблоки, как мне?» . Песнь становится гимном утрате, но также и признанием силы, которая вырастает из боли. Заратустра обвиняет своих врагов в том, что они отняли у него «блаженных духом товарищей игр», превратив его вечность в миг, где «зловещий рог затрубил в уши» ему, когда он хотел танцевать. «Большее зло совершили вы, чем убийство; невозвратимое отняли у меня – так говорю я вам, враги мои!» — восклицает он, подчеркивая, что уничтожение идеалов — это не просто боль, но разрушение самого смысла.
Он вспоминает, как верил в святость жизни и каждого дня, но враги «продали его ночи за муки бессонницы», превратили «веселую мудрость» в «гниль и язвы». Его «надежду» загнали в тень, а «священный огонь» задушили «жирными дарами». Однако именно в этом Заратустра находит источник силы: его воля, которую он называет «разрушительницей склепов», не сломлена. «Да, есть во мне нечто бессмертное, что нельзя запереть в склеп, что способно взорвать даже скалы: это – воля моя» — завершает он, напоминая, что именно из могилы прошлого рождается новая жизнь. Для Ницше смерть идеалов не означает конца: она становится стартом вечного возвращения, где человек, как Заратустра, восстает из развалин, чтобы снова идти к Сверхчеловеку, неся в себе и скорбь, и надежду.
О самопреодолении
Заратустра раскрывает природу жизни как вечной борьбы и становления, где движущей силой является не «воля к существованию», а «воля к власти». Он критикует мудрецов, которые, претендуя на поиск истины, на самом деле стремятся подчинить мир своему разуму, превратив его в «отражение» своего духа. «…не воля к жизни – воля к власти! Так учу я тебя» — подчеркивает он, указывая, что даже повиновение живого сильному — это путь к власти над ещё более слабым. Для Ницше жизнь — это постоянное движение: «Я скорее погибну, чем отрекусь от этого: истинно, там, где гибель, закат и падение листьев, там жизнь жертвует собой ради власти!» . Каждое деяние, даже самое жертвенное, служит утверждению власти, а не спасению.
Заратустра объясняет, что добро и зло — не вечные истины, а ценности, которые должны преодолеваться. «Истинно говорю вам: нет такого добра и зла, что были бы непреходящи. Неустанно должны они преодолевать сами себя» . Он призывает к разрушению старых ценностей, ведь именно через их гибель рождается новое. Только тот, кто готов быть «разрушителем», может стать «творцом добра и зла». Заратустра утверждает, что высшее зло — не разрушение, а застой, который убивает дух. Его учение о самопреодолении становится гимном вечному движению, где каждый шаг — это борьба с самим собой, превращение жизни в «борьбу и становление, цель и противоречие целей». Для Ницше человек — это мост к Сверхчеловеку, и только через разрушение своих оков он может обрести свободу.
О возвышенных
Заратустра критикует тех, кто слишком серьёзен и погружён в своё «возвышение», превращая жизнь в тяжёлое и мрачное бремя. Он сравнивает их с морем, которое «спокойно, но скрывает под собой забавные чудища», и замечает, что такие люди «увешаны истинами», но не обрели ни радости, ни красоты. Их «вздутые одежды» покрыты «шипами, но без роз», а их взгляд полон презрения и отчуждения. «Выпятив грудь, как будто задерживая дыхание, стоял он, этот возвышенный, и молчал» — с сарказмом описывает он их напряжённую позу, напоминающую маску, а не живое выражение души. Заратустра видит в них не победителей духа, а тех, кто всё ещё борется с «дикушими зверями» познания, но не достиг внутренней гармонии. Их «мрачность» и «похоть к мести» скрываются под личиной мудрости, а их «покой» лишён солнечного света, оставаясь лишь «тенью деяния».
Заратустра призывает к истинному преодолению — не через усиление напряжения, а через расслабление и принятие красоты. Он указывает, что «расслабить мускулы и волю» — это самое трудное для возвышенного, ведь истинная сила проявляется в умении снисходить. «Чуть больше, чуть меньше: но как раз в этом «чуть-чуть» и заключается многое, именно это «чуть-чуть» и является сутью» — говорит он, подчёркивая важность баланса между строгостью и лёгкостью. Для Ницше красота — это не слабость, а высшая форма власти, когда «сила, оказывая милость, нисходит в видимое». «В добродетели своей бери пример с колонны: чем выше она, тем нежнее и прекраснее, тогда как внутри – тверже и выносливее» — так он определяет идеал сочетания внутренней твёрдости и внешней грации. Заратустра учит, что только когда герой «покинет себя», в его душе возникнет «Сверхгерой» — символ высшего преодоления, где доброта становится не слабостью, а последним самопожертвованием сильного. Для него возвышение не в отречении от жизни, а в способности любить её даже через тень и борьбу, становясь не просто «возвышенным», но «вознесённым», несомым эфиром свободы, а не оковами напряжённости.
О стране культуры
Заратустра возвращается к людям после долгого уединения, но вместо живого духа и творческой силы встречает лишь пестрое, но пустое общество. Он называет современников «размалеванными» — существами, чьи лица и тела покрыты множеством слоёв, за которыми скрывается отсутствие истинной сущности. «С лицами и телами, раскрашенными на пятьдесят ладов: так восседали вы, современники, к изумлению моему» — говорит он, подчёркивая, что их культура — это набор масок, склеенных из прошлых эпох. Люди нынешнего времени, по его мнению, превратились в «ходячее опровержение веры», в «апологетов действительности», чьи жизни лишены творческой воли и внутренней полноты.
Заратустра видит в современном обществе «скелеты», обряженные в краски и ярлыки. Он называет их «бесплодными» и «тощими», чьи рёбра «торчат» не только в теле, но и в духе. «Вы – полуоткрытые ворота, у которых ждут могильщики… «Все обречено гибели»» — с сарказмом отмечает он, указывая на их мрачное мировоззрение, где действительность сводится к безысходности. Для Заратустры современники — это «поденщики», которые, потеряв связь с верой и творчеством, довольствуются «сонными грезами» и болтовнёй прошлого. Их «покровы» — это смесь старых и новых знаков, но за ними не стоит никакой подлинной жизни.
Однако Заратустра не отвергает их полностью. Он признаёт, что они не являются для него «тяжестью», ведь «не станет ноша тяжелее от жуков и мух». «Счастье, что могу я смеяться над удивлением вашим и не приходится мне глотать всякую мерзость из ваших мисок!» — говорит он, подчёркивая, что его путь ведёт не к ним, а к «стране детей моих», к будущему, где культура будет рождена через преодоление. Современное общество — это «изгнанники из отцовских и материнских земель», но Заратустра всё ещё верит в возможность нового рождения, где каждый человек станет «созидающим», а не «размалёванным зеркалом прошлого». Его надежда — в тех, кто ещё не родился, кто сможет создать истинную культуру, не скрывающую пустоту, а наполненную жизнью и волей к власти.
О незапятнанном познании
Заратустра обличает тех, кто претендует на чистоту мысли, отрекаясь от тела и вожделений. Он сравнивает их с луной, которая «кажется роженицей, но на самом деле — мужчина», символом поверхностной добродетели, скрывающей глубокую зависть и похоть. «Презрение к земному внушено духу, но не нутру вашему: а именно оно сильнее всего в вас!» — говорит он, раскрывая, что так называемое «чистое познание» на самом деле оторвано от жизни и пропитано стыдом перед плотью. Эти «сластолюбцы в образе мудрецов» хотят любить землю, как луна — издалека, без участия, но Заратустра видит в этом лицемерие, ведь истинное знание рождается в борьба и страсти.
Он критикует тех, кто «убирает руки от жизни», считая, что познание возможно без желания, без «высунутого языка». «»Высшим было бы для меня – созерцать жизнь без вожделения, а не как собака – с высунутым языком»» — с сарказмом повторяет он их идеал, указывая, что познание без воли — это пустая оболочка, лишённая творческой силы. Для Заратустры невинность — не отсутствие желания, а способность «желать всей волей своей и любить до гибели». «Любить и погибнуть: это сочетание – вечно. Воля к любви означает готовность к смерти» — напоминает он, противопоставляя истинное познание, рождающееся из страсти, и ложное «созерцание» без боли и радости.
Заратустра призывает к единству тела и духа, к познанию, которое «хочет поднять глубины на высоту». Он видит в солнце символ истинной любви к жизни — ту, что «жаждет упиться морем и поднять его ввысь». Только через слияние с землёй, через «тысячу грудей» страдания и желания можно достичь высшей истины. Луна, по его словам, «обманула» его однажды, но теперь он ясно видит, что за «чистыми лицами» скрываются «кольчатые черви» зависти и страха перед жизнью. Заратустра заключает, что истинное познание — не «зеркало с сотней глаз», а «воля к порождению», когда человек любит землю так, что готов умереть ради её преображения. Только так можно стать мостом к Сверхчеловеку, где знание и любовь едины, а «дурные запахи» лжи заменяются «пылающим солнцем» творчества.
Об ученых
Заратустра рассказывает о своём разрыве с миром академической науки, где он больше не считается учёным. Этот образ начинается с сна, в котором овца съедает с его головы венок из плюща, заявляя: «Заратустра не ученый больше» . Для Ницше это символ того, что ученые, подобно овцам, живут в стаде, поглощённые формализмом и пустыми истинами. Заратустра предпочитает быть «учёным для детей, чертополоха и красных маков», ведь в них «невинность даже в злости», в отличие от «запылённых комнат» университетов, где знания превращаются в мёртвую рутину. Он называет учёных «овцами», которые «ждут и глазеют на мысли, придуманные другими», и «часовыми механизмами», которые «безошибочно показывают время, производя деликатный шум».
Заратустра критикует их подход к познанию: они не умеют «проглатывать» идеи, а лишь «пережёвывают» их, превращая в «белую пыль». Их добродетели — это «черный пол» между ним и миром, за которым скрывается страх перед свободой. «Я все еще ученый для детей, и для чертополоха, и красных маков. Невинны они даже в злости своей» — говорит он, подчёркивая, что истинное знание рождается в борьбе и страсти, а не в отстранённом созерцании. Ученые, по его мнению, живут в тени, чтобы не обжечься о солнце жизни. Они «ловки и искусны в пальцах», но их мудрость — «мельница», перемалывающая чужие идеи в бескровную пыль. «Люблю я лежать здесь, где играют дети, у разрушенной стены, среди чертополоха и красных маков» — признаётся он, напоминая, что только через «жажду и горячее дыхание любви» можно достичь истинного познания. В заключение Заратустра провозглашает, что «люди не равны», и его путь — к тем, кто способен «идти над головами», не прячась от жизни, а создавая новое. «Ибо море хочет, чтобы солнце целовало его и упивалось им; оно хочет стать воздухом, высотой, стезей света, и самим светом!» — завершает он, противопоставляя учёных Сверхчеловеку, который не боится огня, а становится им.
О поэтах
Заратустра жёстко критикует поэтов за их поверхностность, лицемерие и склонность к иллюзорному творчеству. Он признаётся, что сам является поэтом, но видит в поэтическом искусстве опасность лжи и отрыва от реальности. «»А поэты слишком много лгут». Почему сказал ты, что поэты слишком много лгут?» — спрашивает ученик, а Заратустра отвечает, что поэты, не обладая глубоким знанием, вынуждены прибегать к вымыслам. Их творчество — это смесь мудрости и болтовни, где «мало знают и плохо учатся», потому что «слишком много лгут». Он называет их «мелкими морями», которые «мутят воду, чтобы она казалась глубже», и «павлинами из павлинов», чьё тщеславие становится их главной чертой.
Заратустра указывает, что поэты любят играть с символами, создавая образы богов, Сверхчеловека и вечных истин, но не понимают их смысла. «Ибо все боги суть символы и хитросплетения поэтов» — говорит он, подчёркивая, что их мир — это «чучела», посаженные на облака, и «камни», выдаваемые за пищу для голодающих. Их вдохновение, по мнению Заратустры, происходит из «немножка похоти и немножка скуки», а их мелодии — «призрачное мимолетное дуновение», не способное передать подлинную страсть. Он сравнивает их с морем, которое распускает свой хвост перед буйволом — существом, неспособным оценить красоту, но именно такая публика становится их слушателями. «Павлин из павлинов и море тщеславия! Зрителей нужно духу поэта: пусть это будут хотя бы буйволы!» — с сарказмом отмечает он, напоминая, что поэты ищут признания, даже если оно исходит от самых грубых и необразованных.
Он видит в поэтах «подтасовщиков», которые не стремятся к истине, а превращают познание в игру. Их творчество — это «арфы», чьи мелодии «призрачны и мимолетны», и «раковины», в которых вместо души — «солёная слизь». Заратустра замечает, что в их словах часто скрывается «всё, что между небом и землёй», но это не знание, а «мечты» тех, кто боится заглянуть вглубь. Однако он не отвергает поэзию полностью: он верит, что истинный поэт должен стать «кающимся духом», преодолеть себя и вырасти из поэта в творца, который «обратил взор на себя». Только через такое внутреннее разрушение и восстановление можно приблизиться к Сверхчеловеку, где поэзия станет не маской, а откровением.
О великих событиях
Заратустра развенчивает миф о том, что настоящие изменения происходят с грохотом и драмой. Он рассказывает о своём путешествии к вулкану — символу разрушительной силы, которую общество ошибочно принимает за источник истины. Встретившись с Огненным псом, духом извержения и хаоса, Заратустра обвиняет его в лицемерии и пустой болтовне. «Вы умеете рычать и засыпать пеплом! Вы – бесподобные хвастуны и в совершенстве овладели искусством так нагревать ил и слизь, чтобы они закипали» — говорит он, подчеркивая, что псевдоразрушители, как и псевдотворцы, лишь мутят воду, не достигая сути. Для Ницше настоящая сила скрыта в тишине: «Величайшие события – это не самые шумные, а самые тихие часы наши» . Истинное преодоление рождается не в дыме и воплях, а в молчаливом создании новых ценностей, которые «вращают мир неслышно».
Заратустра предостерегает от разрушения ради самого разрушения, считая его «величайшей глупостью». Он утверждает, что истинное возрождение происходит через падение: когда статуя оказывается в грязи, именно там она обретает возможность стать живой красотой. «И вот – в божественном ореоле поднимается она теперь, еще более обольстительная в страдании своем; и поистине, она еще поблагодарит вас за то, что вы ниспровергли ее, разрушители!» — говорит он, напоминая, что даже старое может обрести новую жизнь, если его не просто уничтожить, а переосмыслить. В заключение Заратустра противопоставляет Огненного пса, изрыгающего «пепел и слизь», другому существу, чьё дыхание приносит «золото и смех» — символам творческой силы, которые исходят из «сердца земли», а не из её болезней. Он видит в этом напоминание, что истинная революция не в шуме и гневе, а в способности создавать ценности, которые преодолевают время и разрушают старое не ядом, а светом. Его рассказ о «тени», кричащей: «Пора! Давно пора!» — становится предостережением: не каждый, кто провозглашает переменами, действительно меняет мир. Только через тихое, но глубокое становление можно стать мостом к Сверхчеловеку, где события не требуют пыли и грохота, а сами собой становятся началом нового.
Порицатель
Заратустра сталкивается с учением о «великом унынии», которое захватывает лучших из людей, когда они начинают верить, что «всё пусто, всё равно, всё уже было». Прорицатель, чьи слова поражают его, утверждает, что даже плоды труда гниют, вино превращается в отраву, а поля и сердца опалены дурным глазом. «Все источники иссякли у нас, и даже море отступилось. Земля готова разверзнуться, но бездна не хочет поглотить нас» — говорит он, выражая отчаяние тех, кто устал от жизни, но не способен умереть. Заратустра принимает этот призыв к скорби и на три дня погружается в молчание, отказываясь от еды и питья, словно сам становится жертвой уныния. Его свет, похоже, гаснет в этом мраке, и он начинает сомневаться, что сможет противостоять надвигающимся сумеркам.
Во сне Заратустра оказывается в замке Смерти, где охраняет трофеи её побед, и каждый гроб хранит побеждённые жизни. Тишина, пыль и страх наполняют его сердце, пока не приходит сильный ветер, раскрывающий гроб, полный хохота и тысяч образов — детей, ангелов, сов, безумцев и бабочек. «Поистине, подобно многообразному – на тысячу ладов – детскому смеху, входит Заратустра во все склепы, смеясь над ночными стражами могил» — говорит его любимый ученик, понимая, что этот смех — начало пробуждения. Заратустра просыпается, осознав, что даже в склепе уныния рождается сила, способная разрушить его. «Но как избавился ты от этих наваждений и обрел себя, так должны пробудиться и они от самих себя – и придти к тебе!» — завершает ученик, напоминая, что истинное спасение приходит не через отречение от жизни, а через её принятие, даже в самых тёмных снах. Для Ницше смех становится оружием против отчаяния, а пробуждение — актом свободного духа, который не боится увидеть в смерти начало нового рождения.
Об избавлении
Заратустра описывает человека как «обломки и разрозненные части», потерянного в хаосе прошлого и страха перед будущим. Он отвергает идею, что истинное спасение приходит через исцеление физических недугов, указывая, что «отнять у горбатого горб — значит лишить его духа», а «возвратив зрение слепому, ты заставишь его проклясть мир». «Почему время не бежит вспять? – вот что вызывает ее тайную ярость. «Было» – так зовется камень, который не может сдвинуть она» — говорит он, подчеркивая, что самая глубокая трагедия воли — её бессилие перед прошлым. Для Ницше человек страдает не от физического уродства, а от внутреннего разрыва между тем, что случилось, и тем, что он хотел бы изменить. Воля, способная освободить, становится пленницей собственного скрежета зубовного, потому что «не может она одолеть время и его алчное упорство».
Заратустра раскрывает, что «дух мщения» — это корень человеческой морали, где «наказание» маскирует безумие воли, бессильной изменить прошлое. Он называет это «величайшим безумием живым в нас», превратившим жизнь в «роковое наказание». «Все преходяще, а посему не стоит жалеть о нём! И в этом сама справедливость и закон времени, чтобы время пожирало своих детей» . Истинное избавление, по его словам, возможно только через превращение «Было» в «Такова была моя воля», когда человек начинает видеть в случайностях и роке не вину, а творческий акт. «Всякое «Было» – есть обломок, загадка, роковая случайность, – до тех пор, пока созидающая воля не провозгласит: «Но такова была моя воля!»» . Заратустра видит в воле к власти не только силу, которая господствует над миром, но и возможность творить даже прошлое, превращая его в материал для нового рождения. Однако он признаёт, что воля ещё не научилась «хотеть вспять», и потому люди продолжают страдать от «камня» своей истории. В заключение он вспоминает, что именно через созидание, а не через наказание или мщение, можно освободить себя от тюрьмы времени. Его смех в конце становится актом свободы, напоминанием, что истинное избавление — это не бегство от боли, а способность говорить «Так хочу я!» даже в лицо вечному возвращению.
О человеческой мудрости
Заратустра раскрывает три аспекта мудрости, которую он приобрёл, живя среди людей. Он признаётся, что его воля раздвоена: с одной стороны, она тянется к Сверхчеловеку, с другой — цепляется за человеческое, связывая себя «цепями» с людьми. «Страшна не высота, страшен склон!» — говорит он, описывая внутреннее напряжение между стремлением вверх и необходимостью удерживать связь с землёй.
Первая мудрость Заратустры — в том, чтобы не бояться обмана: «Я даю себя обманывать, чтобы не остерегаться обманщиков» . Он видит в этом способ сохранить доверие к людям, ибо если начать опасаться их, то можно потерять связь с жизнью. Вторая мудрость — щадить тщеславных, ведь их трагедия — это борьба между желанием быть замеченным и скрытой скромностью. «Кто измерил в тщеславном всю глубину скромности его?» — спрашивает он, подчёркивая, что именно тщеславие связывает человека с миром через поиски одобрения. Третья мудрость — не бояться зла, а видеть в нём потенциал для величия. «Сколь многое называется теперь наихудшим злом, хотя шириной всего-то в двенадцать футов и длиной в три месяца!» — с сарказмом отмечает он, указывая, что настоящее зло ещё не раскрылось.
Заратустра критикует добрых и праведных за страх перед Сверхчеловеком, чья благость пугает их. Он видит в них не истинную добродетель, а «смешные» черты, скрытые за масками. «И сам я хочу восседать среди вас переодетым, чтобы не узнавать ни вас, ни себя: и в этом последняя человеческая мудрость моя» — завершает он, подчёркивая, что мудрость — не в отречении от мира, а в принятии его искажений как части вечного становления. Для Ницше мудрость — это умение жить с парадоксами, не теряя связи с землёй и не боясь будущего.
Тишина
Заратустра переживает внутренний кризис, вызванный столкновением с «Тишиной» — символом глубинного одиночества и необходимости повелевать. Он признаётся, что «расстроен, гоним, повинуюсь вопреки воле своей» и вынужден вернуться в уединение, хотя делает это неохотно. «Да, опять должен вернуться Заратустра в уединение свое: но на этот раз неохотно возвращается медведь в берлогу!» — говорит он, сравнивая себя с животным, которое покидает стаю, чтобы снова пройти через испытание одиночества.
Тишина, по его словам, становится «ужасной госпожой», которая требует от него не только знания, но и власти. В диалоге с ней раскрывается его страх перед ролью провозвестника: «Ты тот, кто должен двигать горами, ты должен привести в движение и долины, и низменности» . Однако Заратустра чувствует себя не готовым к этому, он «не хочет говорить», даже зная истину. «Ах, я хотел, правда, но я не могу! Избавь меня от этого! Это свыше моих сил!» — признаётся он, понимая, что его воля ещё не зрелая.
Ницше через образ Тишины показывает, что истинная власть рождается не в шуме и зрелищности, а в молчании и напряжённом размышлении. «Слова, что приносят бурю, – самые тихие. Мысли, приходящие кротко, как голубь, правят миром» — говорит Тишина, напоминая, что великие перемены происходят не в грохоте, а в тишине. Заратустра должен стать «тенью того, что грядёт», то есть предвестием Сверхчеловека, а не его воплощением. Но для этого ему нужно «ещё дозреть», пройти через новое уединение, где его плоды станут зрелыми, а он сам — готовым к власти.
Подраздел становится гимном внутренней борьбе между страхом и обязанностью, где Тишина выступает как суровый судья, требующий покорности не общественным нормам, а своей собственной воле к власти. «Ты имеешь власть и не хочешь господствовать» — звучит как обвинение в лицемерии. Заратустра признаёт, что его «гордость юности» ещё мешает ему быть ребёнком, способным начать всё сначала. В заключение он понимает, что должен уйти, несмотря на боль разлуки: «И потому тебе снова необходимо уединение: ибо должен ты еще дозреть» — завершает Тишина, напоминая, что путь к Сверхчеловеку требует не только творчества, но и жертвы, где человек должен быть «воздушным шаром», который не боится потерять опору, чтобы подняться выше.
